Восемь белых ночей

А мне-то где во всем этом место? – вот что следовало спросить. Какого дьявола я сижу тут с ней в машине? В качестве попутчика – пусть будет теплое тело, с которым можно поболтать, если вдруг одолеет дрема? Чтобы было кому кормить булочкой? Или меня низвели до статуса лучшего друга – человека, перед которым можно обнажать душу, при котором можно ходить нагишом, потому что ты ему приказала засунуть своего Гвидо подальше?

Раньше все это не представало мне с такой отчетливостью. Вот, значит, на какую меня взяли роль, а я позволил, потому что не хотел ее обижать, вот почему не имеет смысла ей говорить, как она своим со мной поведением похожа на Горгону. Ролло был прав.

– Музыку поставить? – спросила она.

Я попросил снова Генделя.

– Гендель так Гендель. Вот, это тебе, – сказала она, едва включив зажигание. И подала мне тяжелый пакет из оберточной бумаги.

– Что это?

– Уверена, он будет навевать дурные воспоминания.

Шарик, в котором, если встряхнуть, идет снег, с именем Эди внизу. Я перевернул его вверх ногами, потом в нормальное положение и смотрел, как снег падает на крошечную избушку в неведомой открыточной деревушке. Мне он напомнил нас, как мы в тот день спрятались от всего и от всех.

– Для меня они вовсе не дурные, – добавила она. Она, видимо, знала, что я бы все отдал за то, чтобы поцеловать открытое пространство между ее голой шеей и почти-что-плечом, когда мы сидели там, у Эди в теплом уголке. Не могла не знать.

– Романтический снегопад, – заметил я, глядя на шарик. – А у тебя такой уже есть?

Вот что я в итоге сказал вместо: «Ты всегда так – включилась – выключилась?»

– Нет, и никогда не было. Я не из тех, кто сберегает билетные корешки или амулеты. Не создаю воспоминаний.

– Попробовал – и выплюнул, как эксперты по винам, – сказал я.

Она поняла, к чему я клоню.

– Нет, моя специальность – разбитые сердца.

– Напомни мне никогда…

– Брось изображать Князя Оскара!

К дому старика мы подъехали раньше, чем предполагали. Дороги были пустынны, ставни на домах закрыты, как будто все обитатели этой части округа Гудзон либо залегли в спячку в городе, либо улетели на Багамы. Дом находился в конце полукруглой подъездной дорожки. Я думал, что увижу сараюху, запущенную и полуразвалившуюся, неловко подлатанную с заносчивым пренебрежением, которым старость наделяет тех, кто давно отказался от связей с окружающим миром. Увидел я особняк на вершине холма и сразу заподозрил, что задним фасадом он обращен к реке. Я оказался прав. Мы вышли из машины и направились к входной двери. Потом Клара вдруг передумала и решила войти через боковую дверь, и там, нате-пожалуйста, действительно показалась река. Мы остановились у просторной веранды со столом и стульями чугунного литья – подушки с них то ли были сняты на зиму, то ли истлели от старости и ненадобности, а заменить их не потрудились. Зато деревянный спуск к лодочному причалу, похоже, переделали совсем недавно – выходит, о доме заботились, а подушки, видимо, просто аккуратно прибрали до лета. Поднявшись на веранду, Клара попробовала открыть стеклянную дверь, но она оказалась заперта. Она трижды стукнула по ней костяшками пальцев. Снова отыграла сценку «я озябла», потерев предплечья. Почему я ей не верю? Почему не принять все за чистую монету? Этой женщине холодно. Зачем доискиваться чего-то еще, устраивать облаву на подтексты? Помнить, что нужно остерегаться? Не верить в то, что она сказала мне вчера и как минимум дважды повторила сегодня?

– Может, проще будет позвонить у парадной двери?

– Они просто не сразу откликаются. Боятся волков. Хотя я им сто раз говорила, что здесь всей живности – только дикие индюки.

Ну да, этакая дряхлая Гертруда наконец опасливо приоткрыла дверь. Руки, искореженные артритом, хромые ноги, сильный сколиоз.

Они обнялись, поздоровались по-немецки. Я пожал искореженную ладонь.

– А я – Марго, – сказала она. Завела нас внутрь. Она готовила. На просторном кухонном столе были раскиданы намеки на будущий обед. Макс скоро подойдет, сказала она. Дальше они болтали на немецком.

В этом доме я чувствовал себя полностью потерянным, чужим.

Нужно было вернуться поездом в Нью-Йорк. Вообще зря я вышел из душа, ответил на звонок домофона, пошел вчера в кино. Можно все это вернуть вспять за секунду. Извиниться, выйти из дома, вытащить мобильник, позвонить в местное такси, забежать в дом, быстренько распрощаться и – на выход, adios, Casablanca^[23]. Всем пока: тебе, Марго, Инки, всему этому твоему роду-племени колченогих деятелей культуры, жертв пандстраха.

Я сбежал наружу под предлогом, что хочу полюбоваться видом. Снаружи понял, что вид мне тоже не интересен, вернулся, закрыл кухонную дверь.