Восемь белых ночей

Вот сейчас Клара встанет и пойдет помогать на кухню. Или мне следует встать первым, показать, что не привязан я к нашему сиденью, не пытаюсь ее пощупать, что мне решительно все равно?

– Еще раз хочешь послушать?

Я уставился на нее. Сказать ей раз и навсегда – просто сказать, и пусть фишки лягут так, как им вздумается?

– Я про музыку: хочешь послушать или с тебя довольно?

– Давай еще раз, – сказал я наконец.

– Ладно, еще один раз.

Она встала, нажала кнопку, постояла немного рядом с проигрывателем, вернулась и снова села рядом со мной.

Соприкоснутся наши руки или что?

Главное – будь естественным, сказал голос.

Это как именно?

Будь собой.

В смысле?

Быть собой – это как просить маску принять выражение лица, которое никто не видел без маски. Как сыграть роль человека, который старается не играть никаких ролей?

Мы вернулись к от ягодицы до колена. Но теперь ощущение сделалось механическим, бездушным, выморочным. Вот прошлой ночью я бы еще не отказался от этого момента – когда она остановилась, прежде чем пройти через парк и рассказать мне про Черновица, тогда руки наши постоянно соприкасались, и ненамеренно.

Ведь все это происходило только у меня в голове, да?

Тут я поймал себя на том, что думаю: я захочу вернуться сюда снова – хотя бы ради того, чтобы вновь ощутить этот миг: захламленная комната, мороз, покойный пианист, мы с ней сидим необычайно тесно в этом стеклянном шаре собственного изобретения, а вокруг чего только нет – суп, брат Инки, Ромер вчера вечером, снег на Манхэттене и в Клермон-Ферране, тот факт, что, если Черновиц так и не узнал, что ждет его после того, как он сыграет вот этого Зилоти, он уж всяко не догадается, что через две ночи после того, как нам показали его мир в довоенной Европе, мы будем сидеть в этой комнате, точно очень давние и близкие друзья, слушать пианиста, которого вполне могли слышать в молодые годы мой дед и дед Клары и не подозревать при этом, что их внуки…

Когда музыка отзвучала, я сказал, что хочу выйти на воздух на пару минут. Ее не позвал.

– Я с тобой, – сказала она.

– Вы куда там? – спросила Марго, увидев, как мы выходим через кухонную дверь.

– Покажу ему реку.

Земля под ногами оказалась твердой, под снегом виднелись бурые проталины. Клара отряхнула трехколесный велосипед – одного из внуков, сказала она. Зовут Майлс.

– Тайного агента?

– Тайного агента, – подтвердил я, принимая сигарету.

– Дай зажгу.

Зажгла мне сигарету, потом отобрала – я не успел даже затянуться впервые за многие годы.

– Не в мою вахту.

Значит, покурить мне не дадут.

– Как ты думаешь, о чем они сейчас говорят? Обо мне? О тебе? – спросил я.

– Скорее всего, о нас.

Мне понравилось, что нас называют «мы».

Летом, сказала она, в округе Гудзон очень зелено, люди сидят вот тут, проводят все выходные в шезлонгах, а поесть и попить им приносят. Ей страшно нравились здешние летние закаты. Я видел, что она описывает время Инки, страну Инки.

Мы поплелись по узкой дорожке, обсаженной высокими березами. Кругом было бело. Даже кусты стали блеклого оловянного цвета – выделялись лишь каменная кладка вокруг дома и стена, обрамлявшая лесной окоем: изжелта-серые вечнозеленые растения. Я вообразил себе, как век назад тут останавливается экипаж. Мы постепенно приближались к какой-то грязноватой деревянной изгороди, она тянулась к деревянным мосткам и уходила дальше, к обшарпанной лестнице.

– Лодочная стоянка тут, внизу. Пошли.

Много лет назад Гудзон почистили. Теперь, если вас не смущают ил и угри, в нем можно плавать. Еще деревья, голый кустарник, покосившиеся стены, разделяющие участки.

Показалась река, а за ней – противоположный берег, белый и мглистый, зимний импрессионистический пейзаж.

Мне вспомнились поздние квартеты Бетховена. Я спросил, слышала ли она когда-нибудь квартет Буша. Может, ребенком в родительском доме, сказала она.

На подходе к реке мы услышали потрескивание, оно становилось все громче, будто били по наковальне железными прутами. Хруп-хряп-хряп. Лед на реке ломался, звякал и лязгал, льдины толкались друг о друга, комкая опрятное белое ледяное полотно, на которое мы недавно смотрели из дома; кусок за куском, заледеневший Гудзон уплывал вниз по течению, внизу обнаруживалась темная, грязная, прожорливая вода. Похоже, Гудзон решил сыграть нам свою вариацию Зилоти – хруп, хряп, хряп, хряп.

– Слушал бы часами, – сказал я. Имел я в виду следующее: с тобой я готов быть часами – готов быть с тобой вовеки, Клара. Все остальное – вымысел, может, вымысел и ты, но вот сейчас я слышу, как нам подают музыку во льду, а сердце мое не во льду, и я знаю, что твое тоже. Почему рядом с тобой, такой язвительной и колючей, я чувствую себя дома? – Слушал бы хоть весь день, – повторил я.

Я забыл, что в мире Клары не положено петь гимны природе, закатам и рекам, не положено петь в душе. За руки держаться, видимо, тоже не положено.

– Не нравится? – спросил я.

– Так, более или менее.

– А что нравится? Скажи.

Она повернулась ко мне, потом посмотрела в землю.

– Тогда нравится, – сказала она. Мини-концессия, расторгнутая сразу после заключения.