Восемь белых ночей

Видимо, она в итоге смутилась, потому что опять стала подчеркнуто делать вид, что согревает зазябшие руки, тиская кружку. Обвить рукой ее плечи, обвить рукой свободный свитер, свисающий с ее голых кашемировых плеч. Это же так просто – так, может, и с Кларой?..

Она выпрямилась, будто бы прочитала мои мысли и не хочет, чтобы я опять двигался по той же кривой дорожке.

Я сказал что-то потешное про старого Яке. Она не ответила, или не обратила внимания, или просто отмела мою хромую попытку непринужденно поболтать.

Завидую людям, которые умеют игнорировать попытки завести беседу.

Прикоснуться рукой к твоему плечу. Почему мы сели не рядом, а лицом к лицу, точно чужие? Может, нужно было подождать, пока она сядет, а потом устроиться с ней рядом? Какой я идиот, зачем пересаживался, переживал из-за вида на плывущую баржу и решетчатый причал, снова к плывущей барже – какое вообще все эти виды имеют отношение к делу?

Она прислонилась головой к большой, наглухо закрытой оконной раме, стараясь не дотрагиваться до пыльных клетчатых занавесок. Вид у нее был задумчивый. Я хотел было тоже прислониться к окну, но потом передумал: она решит, что я ей подражаю, хотя мне эта мысль пришла в голову первому. Это покажется нарочитой попыткой сделать вид, что я витаю в том же облаке. Вместо этого я подвинулся назад, по ходу дела едва не коснувшись под столом ее ступни.

Она скрестила на груди руки и уставилась в окно.

– Нравятся мне такие дни.

Я посмотрел на нее. Нравится мне, какая ты сейчас. Твой свитер, шея, зубы. Даже твои руки – смирные незагорелые теплые лучезарные ладони скрещенных рук, как будто и ты тоже нервничаешь.

– Ну, поговори со мной.

– Ну, поговорю с тобой.

Я раструсил пакетик с сахаром. Показалось, что для разнообразия ей, а не мне не терпится чем-то заполнить молчание. Но все равно я, не она чувствовал себя крабом, только что сбросившим панцирь: без клешней, без мозгов, без прежней резвости – горемычная масса и фантомная боль в конечностях.

– Мне тоже нравится здесь, вот так, – сказал я: здесь, с тобой, пить чай непонятно где, рядом с заброшенной бензоколонкой в самом сердце промозглой, обшарпанной Америки – да какая разница? – И это мне тоже нравится, – добавил я, остановившись взглядом на обледенелом берегу, на далеких утесах – как будто здесь, вот так мне нравилось и благодаря им тоже. – Здесь, вот именно так, как мы сейчас сидим, – дополнил я, будто по размышлении. – Хотя, как ты понимаешь, это, возможно, никак с тобой и не связано, – присовокупил я коварно.

Она улыбнулась моему корявому «по размышлении».

– Совершенно никак со мной не связано.

– Решительно никак, – стоял я на своем.

– Полностью с тобой согласна.

Она рассмеялась – надо мной, над собой, над радостью от того, что мы вместе в самом начале дня, над нашими намеренно-безыскусными попытками скрыть эту радость.

– Настало время третьего тайного агента, – добавила она, достала сигарету и закурила.

Глаза, зубы, улыбка.

– Если тебя это утешит, мне тоже нравится, – сказала она, глядя на дальние леса за рекой так, будто не из-за нас, а из-за них наслаждалась текущим моментом. Проделывает ли она то же самое, что и я прямо вот только что: говорит нам комплимент и одновременно развенчивает его, направив взгляд на утесы, – или пытается поднять вопрос так, как я пока еще не решался? – Полагаю, тебе решительно наплевать, но раньше я бывала тут с Инки.

– Как, в дивном заведении у Эди? – И чего я все издеваюсь над этим местечком, чего?

– Когда он был еще желторотым, они с братьями приплывали сюда на лодке, рыбачили, напивались, потом до темноты уходили обратно. А много позже мы с Инки приезжали сюда, ставили машину, болтались вокруг, я следила, как он тоскует по старым временам, а потом мы снова садились в машину и возвращались в город. Потерянная, совсем потерянная душа.

– А ты тоже потерянная душа?

– Нет! – отрубила она, не дав мне закончить вопрос, причем я и сам не знал, о чем именно спрашиваю. Ее слова означали: «И не пытайся». Окопы, ямы, долины пандстраха были светской болтовней.

– Ты сюда сегодня приехала побыть с ним?

– Нет. Я же уже говорила. У нас все кончено.

Глупый, глупый вопрос.

– А зачем ты сейчас его вспомнила?

– Да не надо сердиться.

– Я не сержусь.

– Не сердишься? Ты бы на себя посмотрел.

Я решил обратить дело в шутку, взял крошечный металлический молочник и, будто чтобы определить, как выглядит сердитое лицо, рассмотрел свое отражение – раз, другой, третий.

И тут увидел. Спеша утром к ней вниз, я напрочь забыл побриться. Хотя всем своим видом показывал, что никуда не спешу, что не мчусь по лестнице на встречу с ней.

Может, она хочет услышать, что я сержусь? Это своего рода затравка, способ заставить меня признаться в том, что я чувствую всякий раз, как она о нем заговаривает, чтобы в очередной раз мне напомнить, что я переступил черту? Может, с помощью своего постоянно воскресающего бывшего она напоминает, что нас с ней разделяет окоп?

– Вид совсем не сердитый, – заявил я, делая вид, что оспариваю ее заявление.

– Ладно, проехали.