Восемь белых ночей

– Если не считать, что я сидела в темноте одна и все извращенцы только и ждали случая наброситься на одинокую невинную девушку, – ничего. Даже служитель на меня окрысился.

– Наказали его?

– Кого? Служителя? Или Оскара?

– Оскара, – повторила Рейчел, не выделив ни один из гласных звуков ударением.

Она сморщилась, произнеся мое прозвище впервые, попыталась скрыть свое колебание. Она пробовала некое очень странное блюдо, но не хотела признаваться, что в жизни про него не слышала и не станет глотать, не убедившись, что оно съедобное. «Оскар», – повторила она, как будто обнаружив очередную мою забавную маску, нового меня, которого пока с неохотой впускает в свой мир, про которого позднее наверняка станут судачить все ее гости – понятное дело, за моей спиной. У меня в результате возникло чувство, что эта новая моя личина, которую Клара создала в день нашей поездки вдоль Гудзона, является частью меня не более, чем новенькие ботинки, в которых я расхаживал целую неделю в надежде убедить всех в том, что они давно часть моего гардероба, вот только для Рейчел с них все еще не содрана бирка – и не сдерешь, пока те, кто знает меня достаточно хорошо, не придут к выводу, что они подходят настоящему мне.

– Так вы его простили?

– Хотела устроить ему расплату, но я плохо умею заставлять мужчин платить по счетам.

Это явно не та Клара, которую я знаю. Она что, пытается продемонстрировать солидарность с Рейчел, из разряда «мы против них», или это такая окольная попытка пресечь попытки Рейчел подразнить меня новым прозвищем?

– На самом деле, – продолжала она, – мы помирились. Ему хватило ума позвонить вчера ночью.

Я знал, что думает Рейчел. Что мы этой ночью переспали.

Мне пришло в голову, что Клара прекрасно понимает, как это восприняла Рейчел, и, чтобы не открывать ей глаза, она напомнила Орле, что им нужно доделать покупки, встала, надела пальто и, прощаясь со всеми, наклонилась и приникла ко мне влажным твердым поцелуем, запустив мне в рот язык.

– Bis bald^[39].

Если и мог какой наш физический контакт оказаться совсем малозначительным, так вот. Мы уже перешли на стадию привычных прикосновений? Или тем самым она мне напоминала, что после вчерашней ночи все люки открыты? А может, этот жест предназначался не мне, а Рейчел? Или то было лишь повторение поцелуя с Инки?

Через некоторое время Рейчел начала надевать сыну варежки, а еще она хотела замотать ему шею шарфом. Мальчик сопротивлялся, в итоге она сдалась.

– Увидим мы тебя вечером, Оскар?

– Возможно, – сказал я, проигнорировав, как лукаво взмыл ее голос на моем прозвище.

Она знала, что вывела меня из равновесия. Знала и то, что я не говорю правду.

– Ну, уж попытайся. И ее тоже приводи.

Надевая перчатки, она не удержалась:

– Она ослепительна.

Мое молчаливое пожатие плечами должно было означать безоценочное согласие.

– Не смей так!

– Как? – удивился я.

– Так. – Она передразнила напускное безразличие у меня на лице. – Она с тебя глаз не сводила.

– Глаз не сводила?

– От тебя, право же, свихнуться можно. Олаф, объясни ему. Иногда мне кажется, ты нарочно ничего не хочешь видеть. Как будто боишься, что придется раздеваться рядом с людьми, которые тебе не безразличны, – и не дай бог они увидят твою пи-пи.

Как только Рейчел вышла, Олаф не сдержался:

– Все они суки.

– Не исключено, что она права.

Олаф передернул плечами, имея в виду: «Может, и права, все равно сука».

Жена попросила его заказать на вечер ящик шампанского, а у него это напрочь вылетело из головы – теперь он переживал, вдруг не успеют вовремя доставить. А потом, с обычной экспансивностью облапив меня, он возгласил обычную свою прощальную фразу: «Доблесть и честь», – и еще прибавил: «Пусть стоит крепко!»

– Это и есть та, о которой ты собирался мне рассказать?

– Да, – сказал я.

– Оно и похоже.

– А что твоя? – спросил я.

– Не спрашивай. Тебе лучше не знать.

Если сейчас позвонить Кларе, можно предложить пойти за продуктами с ними вместе. Я так и вижу нас всех троих в забитом покупателями магазине. Смех. Смех. «Яйца, – так и вижу, как она это произносит, – завтра на утро нужны яйца».

Я был на седьмом небе.

Боюсь только, дорого ты за это заплатишь.

Добравшись в середине дня до дому, я решил немного поспать. Или тем самым я хотел начать заново этот крайне удачный день, пережить его еще раз? Или меня манили чистые наглаженные простыни – хрусткие, плотно натянутые, слегка подкрахмаленные, как раз как я люблю? Или манило полуденное солнце, котом свернувшееся на кровати – где, я знал, я сейчас задремлю под звуки музыки?

Я пообещал позвонить ей через несколько часов, и теперь мне больше всего хотелось приголубить самые смутные мысли о ней, забрать их с собой в постель – так забираешь желание, подозревая, что оно никогда не сбудется, и все же, как только закроешь глаза, начинаешь освобождать от шелухи его тельце, слой за слоем, лист за листом, как будто надежда – это артишок, сердцевина которого спрятана так глубоко, что можно позволить себе неспешность, тихий шаг, шаг назад, в сторону, бесконечность.