Ворожея

Упряжка, что несла их со скоростью дикой, все тем же холодом была окутана. Все той же силой, которую Заринка уже различать могла. И ведь глаза лошадей светились не просто зеленым...

Было в них то, что говорило шептухе: та скотина больше не услышит человечьего голоса. И шепота небожителей. Потому как мертва. Загнана кнутом мощным да словом ворожебным. Выпита до дна. Видно, оттого и ступает без разбору что на обычную дорогу, что на ту, по которой лишь мертвым идти положено.

А вот Зарину со Святом те пути не принимали, вспыхивая светом зеленым, да обдавая силовой волной. И тогда Ворожебник бил хлыстом не по лошадям - в пространство. Кровь отворял, оставляя перед собою. И дороги покорялись, шипя по-змеиному да разрывая заветы темные.

Зарина насчитала пять таких вспышек. А часов... Их прошло немного - и шептуха разумела: Камнеград принял их так скоро по-за ворожбой. Потому как у них на дорогу ушло несколько суток, а тут и свечереть не успело.

Знать, рыжий торопился. Отчего?

Клыкастая герса ощерила пасть. Заскрипели засовы, завыли ветра студеные. И околица Камнеграда проглотила упряжку ворожебную. А дальше...

Отчего-то память терялась после зеленой же вспышки. Отказывалась говорить, что сталось с ними после. Только очнулась Заринка в холодной темноте и тут же испугалась: аль снова в хоромах высоких оставил ее рыжий?

Но нет, то были не хоромы. В них - шептуха это ясно помнила, - хватало что света, что тепла. Свечного и людского. Да и говором челяди коридоры широкие наполнялись. Здесь же было... тихо. Темно. И смрадно.

Лишь в дальнем углу подрагивали болотного колеру эманации, легко колышась на сквозном ветру, что гулял у самой земли.

Свечи нет. Хорошо, что хоть сенник оставили. И, стало быть, ей не замерзнуть насмерть. По крайней мере, не сейчас. Да и рядом...

Родное тепло откликнулось не сразу. Видно, Святу повезло в разы меньше. Он и приходил-то в себя тягостно, мучительно. И стонал громко, отчего Зарка все косилась на стену: не придет ли кто. Но никто не приходил ни на стоны, ни на просьбы откликнуться. И шептуха разумела: их не слышат. Стало быть, по-за силой смрадною.

Что ж, это и хорошо, и...

Шагов она тоже не расслышала. Поняла только, что железная дверь отворяется, когда в темноту ворвался огонек. Слабый, квелый. Дрожащий на пальцах мужика молодого, кругом сердца которого - такая ж дыра аспидная, что и у Ворожебника. Верно, такой же, да только и не такой вовсе...

Кругом рыжего сновали разноколерные нити силы, этот же держал на себе лишь тонкие желтоколерные ленты. Значится, слабее. Оттого и отправлен к ним, чтоб волю высокую озвучить.

Мужик толкнул ногою Свята, но тот по-прежнему не приходил в себя. Стонал только час от часу. И пришедший сказал:

- Может, оно и к лучшему, что этот не дотянет...

И голос тихий, вкрадчивый. Словно бы сам себе говорит, мысли тасуя. На верные и неверные, на...

- Завтра - Суд Престольный, - охряные нити заглатываются дырой аспидной, а голос становится тише, ровнее. И взгляд замирает на Заринке: - великие бояре станут судить вас за ворожбу. А как отсудят, так и приговор вынесут.

Видно, смертный. Потому как почто судить их больше? Не учинила девка ничего дурного. Она и ворожить-то не пыталась, желая лишь одного: уйти подальше от родной земли. А та вот вернула. Она родила дитя это, она и заберет его. Коловратом жизни, коловратом силы. От истока к концу.

Заринка кивнула. Не стала реветь, не стала отпираться. Да и зачем?

Дождалась лишь, чтобы мужик покинул темное ее пристанище, и снова наклонилась к Святу. Коснулась ладонями холодными висков горячих и зашептала. И нынче шепталось ей легко, мягко. Будто бы поддалась ей наука дивная. И друг оживал на руках девкиных. Стонал поначалу а потом... слушал. Прислушивался. И когда губы шептухи скользнули по щеке, поймал их.

Испугалась?

Нет, в этот раз Заринка сама поразилась своей смелости. И тому огню, что зажегся в ней одним лишь поцелуем. Закружил-завертел. И унес с собою...

А как очнулась она от наваждения, то оказалось, что лежит в теплом кольце охотничьих рук. И сердце того стучит гулко-гулко. Жарко в объятьях егоных, только жар тот - желанный, сладкий.

- Ты прости меня, Заринка, не удержался, - горячий шепот опаляет губы. Срывает поцелуй за поцелуем, которыми девка делится с полюбком щедро. Быть может, даже слишком. Да только что с того? В кромешной тьме не видать ни румянца стыдливого, опалившего щеки, ни опущенных глаз. И, стало быть, темнота та благостная. А Свят продолжает:

- Ты ж не подумай чего, я женюсь. Выберемся отсюда - и женюсь. Отведу в храм, что посреди головной улицы Светломеста, к самому Богославу. Попрошу песни петь, пока ручничком шлюбным руки обвяжут. И отца с матерью, да что там - все село соберу.

И говор рваный, скорый такой. Знать, волнуется, потому как слова глотает, забываясь:

- Или, если захочешь, отведу в камнеградский храм, так скорее. Только тут ни платья пригожего, ни гулянья веселого. Но ведь не в том дело, верно? В любви нашей. Не веришь?!