Воронье живучее

Рассудив таким образом, Мулло Хокирох обратился к хозяину:

— Почтенный Хайдар! Вижу, что без вина не возгорится пламя веселья. Подайте, пусть по маленькой выпьют.

— Перед вами совестно, — проговорил Хайдар, потупившись, хотя в душе и возликовал. — Вы-то не пьете…

Мулло Хокирох снисходительно улыбнулся:

— Ничего, хоть я и не выпью, а от радости опьянею больше вашего.

Хайдар выскочил в прихожую и тут же вернулся с двумя бутылками водки и двумя бутылками коньяка. Его брат принес еще несколько бутылок вина и рюмки. Гости сразу оживились, зазвучали тосты, сперва за здоровье ака Мулло, потом за Дадоджона — орла, богатыря и героя, славу и гордость семьи и друзей, за его успехи и счастье.

Бурихон блистал красноречием, произнес один за другим несколько тостов, затем стал предоставлять слово другим. Он раскраснелся, его глаза возбужденно блестели, мясистые губы лоснились.

Дадоджон выпил две рюмки подряд, остальные только пригублял. Вино несколько взбодрило его, однако он больше слушал, чем говорил, и если улыбался, то по-прежнему грустно.

Слово дали Нуруллобеку. Он кашлянул, прочищая горло, поднял рюмку и, глядя на Дадоджона, сказал:

— Мой дорогой друг, любимый брат и товарищ Дадоджон! Вот уже несколько дней мы парим в небесах от радости, потому что ты, дорогой, пройдя сквозь огонь священной войны, вернулся к нам в полном здравии. Это прекрасно. Но я вижу, сегодня ты не в себе, что-то омрачило твою душу, ввергло в печаль. Мне больно видеть тебя в таком настроении. Зря ты печалишься, зря терзаешь себя! Все в этом мире: хорошее и плохое, доброе и злое — все проходяще, а поэтому никогда не стоит горевать. Как мудро сказал Омар Хайям:

Всех, кто стар или молод, что ныне под солнцем живут,
Одного за другим чередой в темноту уведут.
Царство этого мира навек никому не дано, —
Мы уйдем, и другие потом придут и уйдут[28].

Вот поэтому, дорогой друг Дадоджон, я призываю тебя откинуть все горести и печали. Ты видел самую большую в мире беду — войну. По сравнению с нею все остальные беды — ничто! Так что выше голову, друг! Живи и радуйся! Я пью за твое здоровье.

Тост Нуруллобека понравился Дадоджону. Он выпил свою рюмку до капли и, показав ее, пустую, Нуруллобеку, сказал:

— Мы уйдем, другие придут и тоже уйдут. Правильно, дружище, золотые слова!

По просьбе Хайдара певцы взяли в руки тамбур и дутар, подладили струны и искусно сыграли старинную мелодию. Они были мастерами своего дела, и звуки, которые они извлекали из певучих натянутых струн, и песни, которые пели они прекрасными голосами, рассказывали о жизни и смерти, о радостях любви и тоске одиночества. Дадоджону казалось, что песни эти про него, что в них воплотились его желания, его состояние.

Певцы пропели:

Не знают сна ни днем ни ночью печальные глаза мои,
Я слезы лью в плену разлуки, в слезах горюю, как свеча.
Мое терпенье перережут, как нитку, ножницы тоски,
А может быть, в огне погибну, горя впустую, как свеча.

Услышав эти слова, Дадоджон заплакал. Он не чувствовал слез и поэтому не смахивал их и не утирал.

Глядя на него, загрустили все гости. Лишь Мулло Хокирох посматривал на брата лукавыми, хитро блестящими глазками и смеялся в душе.

12

Пока Бурихон блистал на пирушке красноречием, в его доме, на половине, которую занимали мать и сестра, появился Шерхон. Старая и больная мать усадила непутевого сына в нижнем углу комнаты, близ порога, и, осыпая его упреками, заставила склонить голову.

— Слава богу, — говорила старуха, — ты уже не молод, лет тебе много, пора уже и остепениться. Сколько же можно бродяжничать? Знаешь ли, чей ты сын? Знаешь, кем был твой покойный отец?.. Ты позоришь его память! Себя не жалеешь, так меня пожалей.

— А что я такого сделал? — буркнул Шерхон, не поднимая головы.

— Ха, еще спрашивают! — усмехнулась сестра Марджона, которую все называли Шаддодой, и, перестав расчесывать волосы, воскликнула: — Шатаетесь по Ташкенту, грабите и убиваете людей, этого мало?!

Шерхон зло взглянул на нее. Но, скандальная и наглая, она была не из трусливых, уставилась на брата со злорадной усмешкой. Ее миндалевидные глаза смотрели из-под иглами торчавших ресниц с дерзким вызовом.