Ворон

Барахира, Маэглина и старца внесли на железный, и, конечно, ржавый помост, весьма похожий на громадную наковальню. На помосте были расставлены орудия мучительной смерти. Все-таки, орудия эти были созданы гением — безумным, болезненным, но все-таки, гением. Это же надо было придумать такое сплетение железок, шестеренок, шипов, острых углов — столь противное сущему, что даже и смотреть на них было больно. Орудий было множество, они занимали большую часть помоста. На помосте уже прохаживались палачи, лица которых были закрыты красной материей. Все как на подбор они были жирные и неуклюжие; при ходьбе переваливались из стороны в сторону, так что, возможно, их специально для такой работы и выращивали.

А на вершине большой повозки надрывался громогласый:

— Нет — вы только посмотрите, какое безобразие творится: Враги уже обнаглели настолько, что при свете дня смеют летать над Городом, и наблюдать за казнью своих приспешников! Что же — пускай наблюдают, пускай, и поделом! И пусть передут Там, что со всеми так будет!..

Толпа яростно и утвердительно завопила. А крикун продолжал:

— Ведь есть великие строки:

— Все те, кто Жадбе не служат,
Все слуги и твари Врага!
И даже, кто в воздухе кружат,
И даже — старуха-карга!

— …Тут уж и говорить ничего не надо — все и так ясно сказано. И пусть же свершиться! Начнем!

Маэглин все это время, копил в себе напряжение. Чего только не сменилось в его душе! Если бы он смог, так завопил бы: «Я то всегда знал, что Город — это зло! Всем вашим правителям — Хаэронам, эльфийским князьям, хоть — Жадбам — всем только одно и надобно — Власть!.. Вот оно подтвержденье всегда среди стен охватывает людей безумие!.. Выпустите меня! Что вам всем от меня надо?! Что сделал я вам?!»

И вот на помосте, когда увидел Маэглин эти орудия, его как прорвало. Когда «румяные» расковали его, чтобы перенести к одному из этих орудий, он раскидал их — бросился к краю помоста. Съехал на бок его дурацкий колпак, но Маэглин сорвал его.

До края оставалось несколько шагов. Вот перед ним появился палач, взмахнул бруском усеянным шипами; однако, Маэглин смог увернуться — отпихнул палача, да так, что тот рухнул на ржавую мостовую.

И вот он, так жаждавший вырваться, замер на краю помоста, теряя драгоценные мгновенья. Он ужаснулся увиденного: этих тянущихся плотными, смрадными рядами, иссушенных, перекошенных ненавистью лиц. Он слышал не только их вопли, но и то, как скрипели их зубы — точно только и ждали они, когда он, ненавистный Враг, прыгнет, чтобы можно было его перетереть этими гнилыми зубами. Он увидел, как взметнулись к нему трясущиеся, похожие на железные, рвущие когти руки, и тогда он попятился — орудия, созданные озлобленным гением страшили его не так, как эти несчастные…

Его схватили, и стали избивать, но тут неожиданно громким голосом повелел старец:

— Прекратите!

От этого голоса сбился барабанщик; замолк, пораженный крикун; затихла в ожидании чуда толпа. Прекратили бить Маэглина. Чтобы повелеть так, чтобы одним словом, заставить затрепетать тысячи и тысячи отчаявшихся людей — для этого требовалась целая жизнь, требовалась пройти через адские страдания, и, в этих страданиях полюбить и жизнь, и каждого из этой толпы, и даже палачей своих. Нужны были годы одиночества, и познания во мраке каких-то вечных таинств; до этого дух должен был возрасти до высоты несказанной.

И тогда свершилось чудо.

— Смотрите! Смотрите! — звонким голосом закричал над этой застывшей толпою вдохновенный мальчик с сияющим ликом.

Все повернулись к нему, и увидели, что он указывает в небо. Подняли лики, и там, вся оставшаяся облачная пелена, стала ослепительно белой, ласкающей их солнечным теплом вуалью. Они смотрели и не могли оторваться. Но вот вуаль всколыхнулась; хлынула к площади солнечным водопадом, и так-то кругом ярко стало! Они подставляли этим потокам свои бледные лица, и прямо с неба веял на всех них свежий ветер. У многих на глаза выступали слезы.

Точно огромное сияющее око раскрылось над площадью. Вуаль, белыми ресницами, плавно закручиваясь расходилась в стороны; а из света, из самого солнечного диска спускались птицы: впереди два лебедя — крыло к крылу, один лебедь, как ночь черный; супруга его, точно ресницы облачные — белые. А за этими лебедями летели голуби. Их было много-много: белых голубок, они ворковали и воркование их подобно было солнечному ветру.

И лебеди, и голуби опускались на ржавый помост. И палачи, и «румяные», старались отойти от орудий пытки подальше — им было стыдно перед птицами в причастности к этим орудиям.