Вор крупного калибра

– Если упустить время, могут пострадать такие же дети, а то и младше, – заметила Оля. – Что до моего возраста, то, если вы помните, и помладше меня партизанили, пускали поезда под откос. Что, по-вашему, мы тут все безрукие или вырожденцы? У нас враг на пороге, а вы тут разводите… демагогию!

Офицеры переглянулись.

– Ну что, товарищ Акимов? Умыла нас с тобой пионерия? – с улыбкой спросил Сорокин. – Мы тут, пни старые, тары-бары разводим, а они уже по-чапаевски, рысью марш-марш…

– Боевая девчонка, я это всегда знал, – кивнул Сергей серьезно, – но все-таки, может, как-то по-другому… могу я пойти.

– О вас и речи быть не может, – безапелляционно заявила Оля. – Он все немедленно поймет и вас раскусит. А если несчастье случится, то у него еще и ваш пистолет будет.

– Ну это еще кто кого, – проворчал Сергей, но Сорокин серьезно кивнул:

– Согласен. Здравая мысль.

– Ну а если пистолет я оставлю…

– А без пистолета, Акимов, не факт, что ты его одолеешь. Он, как тебя увидит, будет начеку, и, уж извини, мальчик он крепкий. – Николай Николаевич пожал Олину ладошку:

– Умница редкая, когда не дуркует. Давайте план прикинем.

– Только чур условие: Кольке ни слова! Он от одного имени сатанеет, а ему, сами знаете, нельзя.

– Слушай, Гладкова, тут недоразвитых нет, – нетерпеливо прервал капитан. – Давайте уже, времени-то в обрез…

* * *

Лишь ближе к девяти Герман вернулся домой, ощущая себя взбухшим трупом, таким же неподъемным, грязным и воняющим. Поэтому первым делом, натаскав ледяной воды из колонки, как следует отмылся, переоделся в свежее и замочил гимнастерку. Мороз стоял отменный, не менее двадцати, но ему было плевать, главное – смыть с себя намотанное за сегодняшний вечер.

Ледяная электричка уже несколько подохладила жар ненависти и обиды, но последки все еще тлели.

Эта дрянь, старая кляча, гадюка, да как она вообще посмела? Попалась бы в другое время… а теперь жалко на такую падаль рыжую патрон тратить. А что говорила, как клялась! Хорошо еще, что свои планы строил, не опираясь на нее. Слова у этих тварей дешевые…

Тут он вспомнил вдруг, как попалась в руки жена вражеского командира – узнали ее свидетели, а после выяснилось, что в одной из хат ее муж скрывался. Жена – помнится, тоже рыжая была, белокожая, огонь, – после жесткого разговора поплыла: дайте, мол, время, пойду в хату, уговорю сдаться.

И ушла. Ждали долго. Послал одного под окна, тот вернулся и доложил: сидит за столом с «чоловиком»… Не меньше часу прошло, он, потеряв терпение, приказал швырнуть в окно гранату, и уже отправился второй выполнять, как грянул выстрел. Рыжую нашли в сенях, с простреленным виском и запиской: «Сдохни, сволочь! Чтоб я мужа предала». Потом лишь выяснилось, что в другой хате он раненым лежал и за это время успели его перепрятать. Вот так-то. Он, стало быть, заслужил, чтобы за него умирали, а ты – нет.

«Так. Надо взбодриться, а потом немедленно успокоиться», – решил он и прихватил в коммерческом магазине хорошего вина и сыра – комбинация, которая давно уже по ночам мерещилась, но таковой кутеж он себе позволить опасался.

«Ничего, сейчас самое время», – разрешил он сам себе, заваливаясь на топчан.

Первый стакан употребил по-быдляцки, махом, зато спазм ослабел. После отведанного сыра стало ясно, что для полного счастья чего-то не хватает.

Поразмыслив, снял с полки том Гете, открыл его наугад – и стало нечего более желать. Открылось то самое удивительное стихотворение о дикой розе на вересковом поле. Никак не мог понять его смысла, вычерпать до дна, каждый раз оно порождало новые мысли, и потому он перечитывал его вот уже третий десяток лет. Жадно, неутолимо, впитывая не то что каждую букву, а каждый изгиб, знак…

Удивительно! Он сам поражался тому, какое магическое влияние оказывает на него чтение. Сызмальства овладев этой наукой, он глотал книги одну за другой, а отец лишь посмеивался, предупреждая – то ли в шутку, то ли всерьез, – от подобной всеядности: «Смотри, не переваришь».

Понимание сути предостережения пришло лишь годы спустя, когда все прочитанное впиталось в плоть и в кровь, отравив ее, поломав жизнь, превратив в чудовище. Да, теперь он желал бы пристрелить того, кого боготворил за его слова десять лет назад, но теперь уж ничего не попишешь. Нельзя, как это блеял мерзавец Боев, сделать сделанное несделанным?

Все пройдет, все изменится, лишь только Гете останется таким же, хотя… теперь и его можно прочитать так, как велит испорченная натура, увидеть в нем то, что она приказывает видеть.

Черт знает что в голову лезет. Он как раз катал по нёбу глоток вина и по языку – божественные слоги, наслаждаясь образами, которые они порождали, как в дверь быстро, тихонько постучали.

Это еще что такое? Он удивился, подошел к двери, открыл – и застыл.

На пороге стояла Оля Гладкова в своем пальтишке с опушкой и в маленькой шапочке, разрумянившаяся от мороза, с поджатыми алыми губами, на бровях и опущенных ресницах серебрятся снежинки, в руках – маленький чемоданчик. Почему-то этот крошечный фанерный ящичек растрогал его, подогретого вином и Гете, просто до слез.