Вор крупного калибра

Герман поежился – непривычно было в кудряшках и синей майке, – осведомился, стараясь говорить сухо и официально:

– Чем обязан?

– Я к вам, – просто ответила она. – Дело в том… Герман Иосифович, вы не могли бы меня проводить?

– На ночь глядя? – строго осведомился он. – Куда вы собрались?

Она поежилась, до Германа дошло, что на улице все-таки не май месяц, а пальто у нее со времени памятной поездки на соревнования не улучшилось. Он почему-то представил ее в песцовой горжетке и аж поежился.

– Зайдите, – скомандовал он. – Итак, куда?

– В Сокольники, – пролепетала она.

«Час от часу не легче, – подумал он недовольно, – спасибо! Я там уже побывал».

– Ночью небезопасно разъезжать по электричкам, а мне, простите, не в чем сейчас и на улицу выйти, – с деланым добродушием развел он руками. – Давайте вернемся к этому разговору завтра. Вам надо успокоиться, все обдумать. Доброй ночи.

«Какой ужас, – соображала Ольга, – приспичило ему постирушки устраивать. Что же делать?»

Проще всего было бы с облегчением выбраться из флигеля и ретироваться. Однако, и это совершенно очевидно, второго шанса уже не будет, то, что сейчас может пройти, завтра будет воспринято холодно…

Повинуясь интуиции – и ничему более, – Оля вздохнула и, словно кидаясь в воду, уткнулась головой в плечо, зашептала быстро:

– Я понимаю, понимаю, я обидела вас… Простите меня, простите дуру набитую, я не хотела вас обижать, не хотела поднимать на смех. Я ушла из дома. Я не вернусь.

Он стоял оглушенный, держа руки на весу, как хирург перед операцией, и пытался уложить в голове происходящее:

– Вы меня не обидели, что вы, Гладкова, успокойтесь, что вы. Стаканчик воды?

Но Оля продолжала шептать, и ее легкое дыхание жгло кожу, как огонь:

– Мне стыдно, стыдно…

Голова у него начинала идти кругом, и с трудом удавалось сохранять спокойствие, чтобы голос звучал как положено, а не позорно:

– Хорошо, только, пожалуйста, не волнуйтесь. Возьмите себя в руки, – и сам медленно опустил ладони на девчоночьи плечи – покатые, нежные, хрупкие. – Вы все очень остро воспринимаете.

Вроде бы получалось говорить с добродушным пренебрежением:

– Снова ваша голова полна лишних мыслей?

Так, теперь осторожно отстранить от себя это чудо на безопасное расстояние:

– Э‐эй, что с вами?

Чертовка, как хороша. А уж с этим жарким румянцем, вспыхнувшими ушками, прячущая взгляд:

– Что-то случилось? Вас кто-то обидел?

Она вздрогнула, глянула испуганно. Он спросил это ровным, спокойным голосом, но с таким выражением, что у нее все внутри оборвалось, могильной жутью повеяло.

Герман отвел взгляд, помог снять пальтишко, пошел, налил воды из чайника:

– Она, правда, теплая, ну ничего. Садитесь и пейте. Хотите сыру?

«Хочу ли я?» – удивилась по-детски Оля. Сыр… это что-то такое давно забытое, тающее во рту, с остреньким вкусом. Ох, как хотелось бы хотя бы малюсенький кусочек!

«А ну! – осадила она саму себя. – Что мы сюда, шамать пришли? Сыр у него, ишь жирует».

– Рассказывайте.

Он перехватил инициативу, первым задал вопрос – и все с самого начала пошло не по плану. Спокойно, уверенно держался он, а она не могла сыграть простенькую роль, на которую сама же напросилась. На Ольгу накатывала паника:

«Опять переоценила свои силы. Снова вообразила о себе слишком много. Бестолковая! Самонадеянная! Не смотри на него, не смотри, он догадается…»

И ведь понимала, что бояться совершенно нечего, что взрослые – там, за окнами, перемещаются тихо, следя за каждым движением. Но впервые в присутствии этого человека ей было до такой степени жутко, таким ледяным ужасом веяло от него, что слова замерзали на языке!

Надо было разыграть комедию совершенно иного рода и куда быстрее. Сценарий, разработанный с таким знанием психологии и прочего, не работал. И Ольга поняла: пришла пора отойти от договоренностей, отключить порядочность, логику, немедленно изменить тактику. Иначе…

Она решилась. С минуту сидела, низко опустив голову, молча. Считая про себя, чтобы не торопиться, она подняла глаза, чуть приоткрыла рот, и далее все стало складываться как бы само собой: их взгляды встретились, она не издала ни звука, ни сопения, не всхлипнула ни разу, но по щекам заструились такие горькие, такие искренние слезы.

Его как будто ударило током, точно маска спала с каменного лица, оно ожило, исказилось гримасой боли…

Оля, повинуясь наитию, закрыла ладошками глаза, ее хрупкие плечики содрогались.

– Как вы можете быть таким… таким… таким непонятливым! Вы все знаете, а издеваетесь надо мной, смеетесь!

И он не выдержал.

– Оля… – хрипло произнес он, опускаясь на колени.

– И не говорите: «Оля»! – оборвала она, с изумлением слыша в собственном голосе чисто женскую обиду. – Я люблю вас, я погибаю! А вы, вы…

Он сглотнул, отняв ее руки от лица, вдруг лицом уткнулся в них. Оля почувствовала, как что-то капнуло на ладонь.

«Слеза?!»

Он резко поднялся и потянул к себе, преодолев слабое сопротивление, крепко обнял, удерживая:

– Вы ошибаетесь, Оля. Я от вас без ума.