Вопрос и ответ

– Осторожнее, – прошипел я. – Хочешь, штобы тебя забрали, куда и всех прочих увечных спаклов?

Рявкнул Шум – какой я и думал, ничего нового: он стоит надо мной с ружьем, он бьет и бьет и бьет меня, а я умоляю прекратить, он ломает мне руку…

– Ага, – сказал я. – Ну-ну.

– Играешь со зверушкой? – К нам подвалил Дэйви, прислонился к стене, скрестив на груди руки. – Знаешь, когда лошадь ломает ногу, ее стреляют.

– Он не лошадь.

– Не-а, – кинул Дэйви. – Он овца.

– Спасибо, што отцу не сказал.

– Да плевать мне, ссанина, – Дэйви пожал плечами, – пока это не мешает нашей награде.

1017 снова грубо щелкнул – на нас обоих, но в основном на меня.

– Какой-то он у тебя недостаточно благодарный, – заметил Дэйви.

– Ну, я его уже дважды спас. – Я посмотрел 1017 прямо в глаза… в глаза, которые никогда не отпускали моих. – И больше этого делать не буду.

– Это ты так говоришь, – покачал головой Дэйви, – всем понятно, что будешь. Даже ему. – Он кивнул на 1017. Потому что ты у нас нежный.

Он в насмешку сделал очень большие глаза.

– Заткнись.

Но он расхохотался и ушел, а 1017 все пялился и пялился на меня.

А я – на него.

Я его спас.

(я спас его ради нее)

(если бы она только была здесь и видела, как я его спас)

(если бы она была здесь)

(но ее здесь нет)

Я сжал кулаки… и заставил себя их разжать.

Новый Прентисстаун сильно изменился за последний месяц, я видел это каждый день по дороге домой.

Во-первых, надвигалась зима. Листва на деревьях стала красной и лиловой и сыпалась с веток, оставляя стоять высокие голые скелеты. Всякое вечнозеленое сохранило иголки, но посбрасывало шишки, а недотроги втянули ветки в стволы и приготовились эдакими жердинами пережидать холода. Все вот это, да еще постоянно темнеющее небо… – город в итоге выглядел… голодным.

Так оно, впрочем, и было. Армия пришла под самый конец урожая, так што запасы провианта в округе имелись, да вот только из внешних поселений больше никто не приезжал торговать, а Ответ исправно продолжал бомбежки и продуктовые налеты. Как-то ночью они увели цельный склад зерна – настолько ловко и подчистую, што стало ясно: и в армии, и в городе есть сочувствующие. Им явно кто-то помогал.

Для армии и города это была плохая новость.

Комендантский час две недели назад продлили, а на прошлой – еще раз, и теперь с наступлением темноты все сидели по домам; исключение сделали только для нескольких патрулей. На центральной площади перед собором жгли костры – из книг, из имущества тех, кто помогал Ответу, из униформы целительниц, когда мэр закрыл последний дом исцеления. И уже практически никто не принимал лекарства – кроме самых ближайших мэрских приспешников: мистера Моргана, мистера О’Хеа, мистера Тейта, мистера Моллота. Команды из старого Прентисстауна, которая была с ним годами. Это, надо понимать, называлось лояльностью.

Нам с Дэйви лекарства с самого начала не давали, так што отобрать их у нас шанса не было.

– Может, это и будет наша награда, – поделился Дэйви по дороге домой. – Возьмет да и вынет чутка из закромов. Наконец-то узнаем, што это такое, лекарство.

Наша награда, подумал я. Мы узнаем.

Я погладил бок Ангаррад, почувствовал зябкость в шкуре.

– Уже почти дома, девочка, – прошептал я ей в затылок. – В славной теплой конюшне.

Тепло, подумала она. Мальчик-жеребенок.

– Ангаррад, – шепнул я.

Лошади – не вполне домашняя скотина, они наполовину малахольные у себя в голове все время, но ежели с ними хорошо обращаться, они начинают тебя понимать.

Мальчик-жеребенок, снова подумала она, и это было так, словно я из ее табуна.

– А может, награда – это баба! – вдруг выдал Дэйви. – Может, он даст нам настоящих женщин. Сделает тебя, наконец, реальным мужиком.

– Заткнись, – сказал я, но драки за этим против обыкновения не последовало.

Если так рассудить, мы с ним вообще давненько уже не дрались.

Привыкли друг к другу, наверное.

Женщин мы, кстати, в последнее время вообще не видели. Когда рухнула коммуникационная башня, их всех снова посадили под замок, только выпускали иногда группами работать на поля – готовить землю к севу на следующий год – под охраной вооруженных солдат. Посещения мужьям, сыновьям, отцам еще разрешали – но раз в неделю, не больше.

А еще мы слышали рассказы о женщинах и солдатах, о том, как солдаты по ночам врываются в общежития и о творящихся там жутких вещах, за которые никто никого не наказывал.

И это не говоря уже о женщинах, которых побросали в тюрьму. Тюрьмы я видел только с колокольни: горстка переоборудованных зданий далеко к западу от города, почти у самого водопада. Што происходило там, внутри, вообще никто не знал. Тюрьмы были далеко, никому не видать… никому и дела нет, кроме тех, кто их сторожил.

Прямо как со спаклами.

– Исусе, Тодд, – вклинился Дэйви, – ну и трескотню ты подымаешь. Нельзя же все время думать!

Реплики Дэйви я со временем научился игнорировать – они всегда были примерно одинаковые.

Правда, на сей раз он назвал меня Тоддом.