Вольтер

Нельзя хотя бы не упомянуть и о французском философе-материалисте Гассенди, неутомимом противнике философии схоластической. Он шел дальше Декарта, чья слава в веках много громче. Декарт воевал со схоластикой, противопоставляя ей разум, Гассенди — опытное знание. «Чувства, — провозглашал он, — никогда не обманывают». Поэтому всякое суждение разума должно опираться на показания чувств. Декарт отделял мысль от материи. Гассенди критиковал его дуалистическую метафизику и вслед за философами древности Эпикуром и Лукрецием считал — в основе всего лежит материя.

Что же касается свободомыслия «Тампля», оно было взращено не одним эпикуреизмом либертенов XVII столетия, но и скептицизмом Пьера Бейля, автора «Исторического и критического словаря», где автор подверг разрушительному сомнению все религии и религию как таковую, не делая выводов сам, но подводя к ним читателя. Просто поразительно, как один человек мог написать такой колоссальный труд! (Издание 1820 года состоит из 20 томов.) Теперь и мы получили впервые возможность прочесть его «Словарь» на русском языке, хотя и не полностью.

Скептиком был и Монтень.

Но, может быть, самое важное не происхождение взглядов «Тампля», а то, что его эпикурейская, анакреоническая лирика, знаменитые ужины и вольнодумные разговоры служили открытым вызовом официальному ханжеству и мракобесию двора престарелого Людовика XIV.

Немало нагрешив за свою долгую жизнь, король-солнце к концу царствования подпал под полное влияние религиозной и чопорной Ментенон. Недаром, тяготясь из-за своей набожности незаконной, греховной связью даже с его величеством, мадам не захотела довольствоваться положением первой официальной фаворитки, как довольствовались не только скромная Лавальер, но и властная Монтеспан. Вероятно, по настоянию Ментенон Людовик с ней обвенчался, хотя и тайно. Ей помогло, конечно, и то, что король к этому времени овдовел. Мадам же овдовела давно. Ее муж, писатель Скаррон, автор «Комического романа», был калекой. Это давало современникам основание думать: хотя и воспитанная в строгих правилах, маркиза Франсуаза д’Обинье вступила в брак больше для его друзей. Прошлое этой святоши тоже отнюдь нельзя было считать безгрешным.

Не случайно короля и Ментенон венчал духовник его величества, иезуит Ла Шез, глубокой ночью совершив тайную мессу в одном из кабинетов Версаля. Так же не случайно мадам добилась, чтобы преемником престарелого Ла Шеза был избран иезуит из иезуитов, отец Телье, чье влияние на Людовика XIV оказалось наиболее пагубным.

Сейчас же вернемся к королеве из королев, прозванной современниками Султаншей. Выбор короля на этот раз многим показался странным. Уже к началу их сближения Ментенон была достаточно пожилой женщиной, на три или на четыре года старше самого Людовика. Несмотря на аристократическое происхождение, мадам так долго занимала положение настолько скромное, что его можно назвать даже униженным… Это не меньше заставляло удивляться неожиданному возвышению вдовы Скаррона. Нашлись при «большом», то есть королевском, дворе и злые языки, говорившие — на самом деле мадам якобы лишь сводила его величество с более молодыми и привлекательными женщинами.

А сколько прежде ходило слухов о придворных девицах и дамах, деливших августейшую постель! Причем достаточно было такому слуху возникнуть, чтобы перед счастливицей склонялись так же низко, как перед фавориткой открытой, официальной. Особенным почетом, большим, чем сама королева, порой искавшая ее покровительства, пользовалась мадам де Монтеспан (предшественница де Ментенон), хотя, по-своему заботясь о соблюдении приличии, видимости нравственности, Людовик афишировал знаки супружеского внимания к забитом Марии-Терезии. У Монтеспан и покои были куда роскошнее, чем у королевы Франции, и шлейф фаворитки носил не простой паж, но герцогиня, и охрана состояла из специально назначенных дворян. Правда, в начале ее фавора король старался не обнаруживать совсем уже вопиющей безнравственности, двойного прелюбодеяния: Монтеспан была замужем. (И супруг ее, маркиз, не боялся устраивать сцены ревности обожаемой жене и даже коронованному сопернику.) Поэтому Людовик пользовался любившей его, бескорыстной и непритязательной Лавальер как ширмой — впрочем, весьма прозрачной. Потом ширма была снята.

Примечательно, что король больше, чем законных, любил своих побочных детей. Объяснение тому двоякое. Можно предположить — это пристрастие происходило оттого, что законные дети считались «детьми Франции», а незаконные принадлежали только отцу. Но можно найти причину этой любви и в другом. Король, как широко известно, говорил: «Государство — это я». Легитимизируя побочных детей, провозглашая сыновей от фавориток принцами, он тем самым утверждал свою самодержавную, абсолютную власть. Собственной волей приравнивал легитимизированных принцев к принцам крови, законным представителям династии.