«Волкодавы» Берии в Чечне. Против Абвера и абреков

Я вспоминал, с каким настроением жарким летом сорок первого, надрывая глотку, мы пели «Wenn die Soldaten durch die Stadt marschieren» и маршировали в солдатской колонне мимо первых захваченных нами русских деревень, в полурасстегнутых мундирах с закатанными по локоть рукавами, потные и пропыленные, но полные молодого задора и бесконечной веры в несокрушимую силу вермахта. Я чувствовал себя непобедимой белокурой бестией, «Schnell wie ein Windhund, Z"ah wie Leder, hart wie Krupp-Stahl» — быстрым, как борзая, и твердым, как крупповская сталь. Что осталось у меня от этого настроения сейчас, осенью сорок второго, после сокрушительного поражения под Москвой?!

Я так разоткровенничался с Лагодинским, что рассказал ему о том, как родители в марте 1942 провожали меня после краткосрочного отпуска обратно на фронт. Шел дождь, и по лицу моей матери катились дождевые капли, смешиваясь со слезами. Она держала меня за руку, как маленького, и все повторяла, что не переживет, если со мной что-то случится, уговаривала, чтобы я берег себя (как будто это возможно на фронте!). Я смотрел на ее родное лицо с преждевременно появившимися после гибели дяди Артура морщинами и думал, что, возможно, вижу ее в последний раз. Отец хмурился: я знал, что он давно уже не верит в победу Германии и недоволен тем, что я напросился воевать на Кавказе. Но вот паровоз загудел, до отправления оставались считаные секунды, тогда мама упала мне на грудь и разрыдалась, я сам был готов расплакаться, но я был солдат — как я мог проявить такую слабость на глазах у товарищей?! Я неловко прошептал ей пару успокоительных слов, поезд уже тронулся, я на ходу вскочил на подножку и долго-долго смотрел на оставшиеся на перроне фигурки двух самых дорогих для меня людей…

А вот о некоторых других подробностях моей фронтовой биографии рассказать русскому полковнику я не решился.

В сорок первом я представлял войну как захватывающее приключение, позже я понял, какое это кровавое и страшное дело.

Я не боялся встретиться лицом к лицу с любым врагом, никто не скажет, что я хоть раз струсил в бою, но я не был готов воевать теми методами, что требовал от нас оберштурмфюрер Шмеккер! Он постоянно ругал меня, называл сентиментальным слюнтяем и кричал, что если он отдаст такой приказ, то я должен буду стрелять, невзирая кто передо мной: ребенок, женщина или старик. «Славяне неполноценная раса, они должны быть безжалостно уничтожены», — внушал он мне. Но я знал, что перед нами не унтерменши, я много лет жил в этой стране, я понимал русский язык и уважал их культуру Я был в шоке от того, что позволяли себе в обращении с мирными жителями некоторые из моих однополчан, особенное отвращение вызывала беспардонная жадность и звериная жестокость шарфюрера Хешке и Хайнца. Много раз мои понятия о нравственном долге приходили в конфликт с требованиями командиров, особый ужас вызывали карательные акции. Я пытался изворачиваться, то напрашиваясь часовым, чтобы не принимать участия непосредственно в самом грязном деле, то вовсе прикидываясь больным, и меня оставляли в казарме, но я понимал, что постоянно так продолжаться не может, и рано или поздно меня вынудят к исполнению бесчеловечного приказа.

Поэтому я был рад, когда попал в составе разведгруппы «Бергман» в Чечню. Но этот поворот оказался всего лишь зловещей издевкой судьбы! Если в Белоруссии нам приходилось гоняться за партизанами, то в Чечне я сам попал внутрь своеобразного партизанского отряда и увидел, что в этих условиях самые жестокие методы войны достигли своего апогея! Не связанные более условностями воинского устава Шмеккер и Хайнц смогли проявить самые худшие черты своего характера, а нравы повстанцев вовсе этому не препятствовали. Я попал в тупик и не видел из него достойного выхода. Теперь слова русского полковника давали мне надежду на такой выход, они помогли мне на многое взглянуть иначе!

Рассказывает старшина Нестеренко:

— К середине сентября стало ясно, что сроки, поставленные гитлеровским командованием для взятия Кавказа, невыполнимы. Шестого сентября планировалось взять Грозный, шестнадцатого — Махачкалу. Но вермахт увяз в тяжелых боях под Моздоком и Малгобеком. Ежедневно мы собирались у плоской черной тарелки репродуктора и, затаив дыхание, слушали очередную сводку Совинформбюро. Сообщения внушали надежду и вселяли гордость за беспримерный героизм наших солдат.

ЧАСТЬ 3

Рассказывает старшина Нестеренко: