«Волкодавы» Берии в Чечне. Против Абвера и абреков

— На самом деле я дрожу не от холода, меня сотрясает сильнейшая нервная дрожь. Свистопляска мыслей в моей несчастной голове не прекращается: вот мне пришло на ум, что русские вряд ли просто так отпустят немецкий самолет, наверняка уже послали истребители на перехват. И что чекистам ни в коем случае нельзя верить, и неизвестно, что в следующий раз они заставят меня делать, но можно предположить, какие средства принуждения будут использованы против меня и моих камерадов. Перед моим мысленным взором всплывает усатое лицо Чермоева и его огромный кулак с набрякшими синеватыми жилами, потом холодное лезвие кинжала у щеки и презрительный смех красноармейцев: от этой картины меня начинает трясти, но не от страха, как самодовольно думает Асланбек, а от унижения и злости.

Какой уж тут заснуть; лежу, уставившись в летнее звездное небо, а Серега тихонько похрапывает под боком, усталость незаметно сморила его. Потихоньку отодвигаюсь подальше, медленно освобождаю от веревочных пут руки, а затем ноги. Осторожно поднимаю голову; вижу, что часовой курит, сейчас у него перед глазами яркий тлеющий кончик папиросы, и он в ближайшие секунды не в состоянии будет заметить что-либо в темноте. Меня охватывает непреодолимое желание сбежать. Умом я понимаю, что это неразумный шаг, но это на уровне какого-то почти животного инстинкта, я бегу не «куда», а «откуда», лишь бы подальше от Чермоева с его издевательствами.

Отползаю на край поляны, крадусь осторожно, но, верно, у караульного глаза в темноте видят не хуже, чем у кошки: заметив подозрительное шевеление, он поднимает тревогу, и мое отсутствие замечают. Но я уже добрался до ближайших деревьев, под их прикрытием встаю на ноги и бегу что есть сил, больно спотыкаясь о торчащие из земли корни, царапая лицо и руки о низкорастущие колючие ветви, поскальзываясь и падая на влажной после позавчерашнего дождя земле.

Красноармейцы, громко матерясь на весь лес, устремляются за мной в погоню, стреляют наугад, хотя Петров приказывает обязательно взять меня живым. Ну, правильно, я ведь нужен им для радиоигры.

— Какой, к черту, живым, — пересыпая свою речь крепкими выражениями, орет Асланбек. — Убежит ведь!

Похоже, он один не выполняет распоряжение майора, слышу за спиной отрывистые выстрелы чермоевского револьвера, и вдруг сильнейшая боль обжигает мне правое бедро. Задело! Теперь шансов у меня никаких! Наступать на ногу нестерпимо больно, боль пульсирует и разрастается, штанина быстро намокает теплой и липкой кровью, вероятно, задета крупная артерия.

Вот теперь я четко представляю себе, что чувствует попавший в западню волк, когда сила явно на стороне охотников и кольцо преследователей сжимается вокруг все туже и туже, неся несчастному зверю неминуемую гибель.

Из последних сил, подтягивая ногу и цепляясь руками за землю, заползаю в кусты, снимаю ремень, пытаясь перетянуть им бедро, как жгутом. Но в душе понимаю, что все это бесполезно: кровь уходит из меня вместе с жизнью, вытекая горячей, пульсирующей струей.

Мне суждено умереть здесь, посреди этих прекрасных, но так враждебно встретивших меня гор; на чужой земле, которую я мечтал покорить. Меня убили те, кто оказался сильнее нашей силы; на рассвете они найдут мое тело и закопают, как последнюю собаку, ведь они ненавидят всех нас, они считают меня грязным фашистом и бешеным зверем.

Моя бедная мать никогда не узнает, что со мной произошло на самом деле; ей сообщат, что я геройски погиб на задании; но я знаю, что ей не будет от этого легче. Она будет плакать обо мне долгими одинокими ночами, как плачет сейчас по убитому под Москвой дяде Артуру, проклиная эту жестокую войну, отнявшую у нее сына. Мама, мамочка, зачем все это, зачем я пришел сюда?! Мамочка, мне всего девятнадцать лет, я не хочу умирать!

В глазах у меня темнеет, все тело наливается свинцовой тяжестью, сознание, вертясь по спирали, устремляется по какому-то бесконечному тоннелю навстречу сияющей дымке вдалеке.

О, а это кто впереди, апостол Петр с ключами от рая?! Не хочет открывать мне ворота?! А что я сделал плохого в моей короткой жизни?!

Рядом со мной стоят другие молодые ребята, смерть сегодня собрала богатый урожай, особенно много тех, кто погиб под Сталинградом. На всех разная форма: русская, немецкая, румынская, итальянская…

Святой апостол, согласен, таким, как Шмеккер и Хейнц, самое место в аду, и уверен, что их души уже там: слишком многие прегрешения отягчают их совесть. Но другие наши солдаты, большинство из которых воевали, как честные бойцы, неужели всем нам придется отвечать за чужие грехи?!

Ведь тогда, по логике вещей, всех, кто когда-либо надевал военную форму и убивал своего противника в бою, надо отправлять прямиком в ад — ведь все они нарушили священную заповедь «не убий». Но разве это справедливо, не все они взяли в руки оружие по своей воле!

Что, я не расслышал, куда?! Нам не в рай и не в ад, но в чистилище, во искупление невольных грехов?!

Рассказывает старшина Нестеренко: