Волк в ее голове. Книга II

Мне не по себе. Диане, видимо, тоже, и мы замолкаем, словно боимся потревожить что-то дремлющее в этой темноте.

Спуск заканчивается в коридоре без дверей, который изгибается по дуге. Мы осторожно идём вправо и сворачиваем, сворачиваем, пока не возвращаемся обратно к пандусу.

Я нервно хихикаю, и Диана оглядывается, светит на меня.

— Круг. Кольцо, — объясняю я и ладонью закрываюсь от сияния экрана.

Мы повторяем путь и внимательнее осматриваем стены. Сердце ударяет где-то в горле, когда впереди очерчивается дверь.

Я тянусь к ручке, наклоняю её, толкаю от себя…

Из мглы возникает широкая комната. Справа раскорячился генератор; из циклопических труб воздуховодов смотрит темнота и приглушённо басит ветер. Слева желтеет диванчик, напротив него заснул летаргическим сном маленький телевизор.

И пыль, пыль… она лежит толстым слоем, она такая густая и мягкая, что я загребаю её ногами, как палую листву.

Здесь много лет никто не ходил. Ни тот «SERGEY G», который отвечал на письма Вероники Игоревны, ни она сама.

Меня охватывает разочарование.

— Чел, я не знаю. «Это» какой-нибудь борщ в невесомости? У него комплексы, что он не настоящая планета?

— Горячо. Очень горячо, — подсказываю я, и воздуховоды эхом разносят мой голос по зданию. — Только планета настоящая. Далёкая. Одинокая. Красивая.

— Мне все перебирать? Я даже названий не помню.

— Плутон!!!

Я добавляю в голос театрального пафоса, но Диана не выказывает и толики восторга и лишь скептически смотрит на меня.

— Чел, это тупейшая загадка.

— У него комплексы, типа, его разжаловали из планет в карликовые планеты.

— Мегатупейшая.

— Планета с комплексом неполноценности. Разве не смешно? Красивая, одинокая. С комплексами.

— Чего красивого в Плутоне? Это булыжник.

— «Чего красивого»? «Чего красивого»???

Бухтя так друг на друга, мы выходим в коридор и вновь осматриваем стены. Ближе к пандусу обнаруживается закуток, из которого тянется наверх узкая металлическая лестница. Она крутая, неуютная — того гляди упадёшь или споткнёшься, — она страшно гремит под ногами и заканчивается железной дверью с окошком. За ним виднеется своеобразный перекрёсток, и витает в воздухе приторный аромат.

Ладан.

Меня обдаёт страхом, как холодной-холодной водой; усталость сходит на нет.

— Ты чувствуешь? — Голос у Дианы дрожит, она стискивает мою руку.

Я спрашиваю зачем-то:

— Твоя мама? — Челюсть сводит, и пара слов звучит приглушённо, сквозь зубы.

— Это не она. — Диана качает головой, не отпуская меня, и толкает железную дверь. — Не она. Не она!..

Ревут петли, нос забивает аромат ладана. Мы минуем «перекрёсток», сворачиваем раз, другой и выскакиваем в светлый коридор, наполненный вечерним солнцем.

Диана резко останавливается.

Сердце колотится уже не в груди, а в основании черепа; желудок будто стягивает колючей проволокой.

Я тоже замер — боюсь подойти к Диане и увидеть. Боюсь дышать — запах ладана настолько тяжёл, плотен, что меня вот-вот вырвет.

— Чел? Чел?!

Эхо, полное страха и отчаяния, разносится по зданию шипящей многоголосицей.

Я с трудом отлепляю кроссовок от бетона и делаю шаг.

Откуда-то спереди пробивается закат. В его свете на полу — не к месту, ни Богу свечка ни черту кочерга, — валяется красная женская сумка.

Она выглядит здесь лишней, чужой — инородное тело, которое неведомыми ветром занесло в коридор.

Из сумки высыпались вещи, будто внутренности из распоротого живота; сквозь слой пыли проступает отпечаток руки на искусственной коже.

Диана содрогается всем телом и не то всхлипывает, не то сглатывает рвотный позыв — издаёт полустон-полузвук, от которого мне пережимает горло.

Это не самое худшее: сбоку от сумки я различаю тень.

Человека на коленях.

Меня пробирает дрожь, и будто некая сила вцепляется в макушку — волочит вперёд.

Нездоровое, артериально — красное солнце ярчит, мигает сквозь провал окна в дальней части коридора. Алые искры вспыхивают на золотом блюде с массивным основанием, на кубке с высокой ножкой. Поодаль лежат обрезки церковных пирожков с треугольными выемками; пластиковую бутылочку из-под «Шишкина леса» на четверть заполняет тёмная жидкость, наверное, вино.

Багрит солнце и человека: волны чёрной рясы, седые волосы, бороду, зеркала очков. Губы его беззвучно шевелятся, глаза закрыты. Треугольным ножом, похожим на наконечник копья, он вытаскивает пирамидку из круглого пирожка в своей руке.

Отец Николай.

Он же Сергей Викторович Гапоненко.

Он же, видимо, и SERGEY G, которому я писал со скрытой почты Вероники Игоревны.

— В-вы чё?.. — слова едва стыкуются в подобие фразы, мой голос звучит нервно, высоко.

Отец Николай вздрагивает, но заканчивает движение и кладёт пирамидку на золотое блюдо, у подножия кубического пирожка со старославянскими буквами.

— Артур? — Он говорит на удивление спокойно для такой ситуации. — Доброго дня.

Я прикладываю два пальца ко лбу и, как могу, сосредотачиваюсь.

— Э-это её сумка? Вероника Игоревна здесь?

Отец Николай наклоняется в мою сторону и мизинцем поправляет чёрную роговую оправу. Стекла очков отражают алый закат.