Воин-Пророк

Серве положила ладонь на живот, и на миг ей почудилось, будто она ощущает второе бьющееся в ней сердце — крохотное, словно у воробушка, — и его биение словно бы усиливалось с каждым мигом.

Его дитя… Его.

Как все переменилось! Она была мудра, куда мудрее, чем надлежало двадцатилетней девушке. Мир обуздал ее, показав ей бессилие насилия. Сперва сыновья Гауна и их жестокая похоть. Потом Пантерут и его неописуемая грубость. Потом Найюр с его безумием и железной волей. Что для такого человека, как он, могло значить насилие над слабой наложницей? Просто еще одна вещь, которую следовало разбить. Она поняла, что все ее усилия тщетны, что таящееся в ней животное будет унижаться, пресмыкаться и визжать, вылижет член любого мужчины, вымаливая пощаду, сделает все, что угодно, удовлетворит любое желание — лишь бы выжить. Она постигла истину.

Покорность. Истина в покорности.

«Ты сдалась, Серве, — говорил ей Келлхус. — И, сдавшись, завоевала меня!»

Время пустоты миновало. Мир, сказал Келлхус, готовил ее для него. Ей, Серве хил Кейялти, предназначено было стать его священной супругой.

Она будет носить сыновей Воина-Пророка.

Что по сравнению с этим все унижения и страдания? Конечно, она плакала, когда скюльвенд бил ее, стискивала зубы от ярости и стыда, когда он пользовался ею. Но потом она поняла, а Келлхус объяснял ей, что понимание превыше всего. Найюр был тотемом старого, темного мира, древним насилием, обретшим плоть. У каждого бога, говорил Келлхус, есть свой демон.

У каждого Бога…

Жрецы — и тот, который жил в поместье отца, и тот, что жил у Гауна, — твердили, что боги воздействуют на души людей. Но Серве знала, что боги и ведут себя как люди. И поэтому зачастую, глядя на Эсменет, Ахкеймиона, Ксинема и прочих, кто сидел у костра, Серве поражалась: как они могут не замечать? Хотя иногда она подозревала, что в глубине сердец они все понимают, но боятся в это поверить.

Но впрочем, они ведь не занимались любовью с богом — и его обличьями.

Их не учили, как прощать и подчиняться, хотя постепенно обучались и они. Серве часто замечала, как он тонко, незаметно наставляет их. Это было поразительно: смотреть, как бог просвещает людей.

Даже сейчас он учил их.

— Нет, — гнул свое Ахкеймион. — Мы, колдуны, отличаемся от прочих нашими способностями, как вы, знать, отличаетесь происхождением. Какая разница, видят ли окружающие в нас колдунов? Мы то, что мы есть.

— Ты уверен? — спросил Келлхус.

Глаза его улыбались.

— Что ты имеешь в виду? — резко отозвался Ахкеймион.

Келлхус пожал плечами.

— А если бы я сказал тебе, что я такой же, как ты?

Ксинем метнул взгляд на Ахкеймиона. Тот нервно рассмеялся.

— Как я? — переспросил колдун и облизал губы. — Это как?

— Я вижу Метку, Акка… Я вижу кровоподтек вашего проклятия.

— Ты шутишь, — отрезал Ахкеймион, но голос его прозвучал как-то странно.

— Вот видишь? Мгновение назад я ничем не отличался от тебя. Разницы между нами не существовало до тех пор, пока…

— Ее по-прежнему не существует! — звенящим голосом выпалил Ахкеймион. — И я это докажу!

Келлхус изучающе посмотрел на колдуна; взгляд его был заботливым и встревоженным.

— И как можно доказать, кто что видит?

Ксинем, сидевший с невозмутимым видом, хохотнул:

— Что, получил, Акка? Многие видят твое богохульство, но предпочитают об этом не говорить. Подумай об общине лютимов…

Но Ахкеймион вскочил на ноги; он был перепуган и сбит с толку.

— Это просто… просто…

Мысли Серве заметались. «Он знает, любовь моя! Ахкеймион знает, кто ты!»

У Серве в памяти всплыло, как она сидела верхом на колдуне, и она зарделась, но потом твердо заявила себе, что это не Ахкеймиона она помнит, а Келлхуса.

«Ты должна знать меня, Серве, знать во всех моих обличьях».

— Есть способ это доказать! — воскликнул колдун.

Он с нелепым видом уставился на окружающих, а затем, ничего не объяснив, бросился в темноту.

Ксинем пробормотал нечто насмешливое, и рядом с Серве уселась Эсменет, улыбаясь и хмурясь.

— Опять Келлхус накрутил ему хвост? — спросила она, вручая Серве чашку с ароматным чаем.

— Опять, — сказала Серве, взяв чашку.

Она плеснула несколько капель на землю, прежде чем начать пить. Чай был теплым; он лег ей в желудок, словно нагретый солнцем шелк.

— М-м-м… Спасибо, Эсми.

Эсменет кивнула и повернулась к Келлхусу и Ксинему. Вчера вечером Серве подрезала черные волосы Эсменет — подстригла ее коротко, по-мужски, — и теперь та походила на красивого мальчика. «Она почти такая же красивая, как я», — подумала Серве.