– Это правда, – согласился Ханс-Георг. – Я помню, как поехал с тетей в Берлин. Это было после падения Стены. До этого я не был на Западе. Я помню, как мы стояли перед пекарней и смотрели на витрину. Там было столько умопомрачительных вещей! Пятьдесят видов печенья, десятки разных тортов. Всевозможные круассаны, и кексы, и самый разный хлеб. Крендельки! В шоколаде, с изюмом, с корицей, с солью. А марципан! Я никогда еще не видел марципана, хотя знал о нем из балета про многоголовую крысу… как это по-английски?
– “Щелкунчик”, – сказал Фрэнсис.
– Точно! И вот мы стояли перед этой пекарней и не решались зайти внутрь. И я посмотрел на тетю и увидел, что она плачет.
Фрэнсис кивал, сложив губы в сочувственную гримасу.
– Поэтому Стена и рухнула, – сказал он. – Люди хотели, чтобы у них был выбор. Они мечтали о свободном рынке.
– Прости, – сказал Ханс-Георг, продолжая вежливо улыбаться и задумчиво глядя на Фрэнсиса. – Ты не понял. Она плакала не поэтому. Когда мы пришли, был уже вечер, и она знала, что всю эту прекрасную еду скоро просто выбросят на помойку. Для нее это было невыносимо. – Ханс-Георг посмотрел в сторону буфета, как будто он тоже олицетворял собой расточительство.
– Слишком большой выбор, – сказал еще один мужчина, крепкий, в обтягивающем комбинезоне с короткими рукавами. На руках, скрещенных на груди, вздувались мышцы.
– “Перебор”, – сказал Ханс-Георг. – Так говорила моя тетя. “Зачем нам столько всего?”
Новый собеседник слушал Ханса-Георга, но смотрел при этом на Дилейни.
– Для нее это было символом загнивающего Запада, – продолжал Ханс-Георг. – Воплощением излишеств и глупости. Да, она была коммунисткой, но в этом я с ней согласен. Это было перебором тогда, и это перебор сейчас. Прости, Габриэль. Я монополизировал Дилейни.
– Габриэль, – представился мужчина в комбинезоне и кивнул. – А
– О выборе? – уточнила она.
Фрэнсис и Фуад отошли от них, причем демонстративно направились в разные стороны. Габриэль не отрывал глаз от Дилейни, не обращая внимания на их уход.
– Да.
– Это бремя нашего времени и причина большинства болезней нашего общества.
Габриэль слегка покачал головой, как будто говоря:
– Да-да! – подхватил Ханс-Георг. – Именно! Исследования Габриэля показывают, что так и есть!
Он остановился, словно предлагая Габриэлю продолжить самому, но тот промолчал, по-прежнему глядя на Дилейни с таким выражением, как будто знал ее когда-то давно и теперь пытался вспомнить откуда.
– Главное открытие Габриэля, – снова заговорил Ханс-Георг, – состоит в том, что выбор – это один из основных факторов стресса для последних трех или четырех поколений. Для миллениалов, поколений Y и Z это не просто синдром упущенной выгоды, это паралич, вызванный неограниченными возможностями. Я правильно говорю, мистер Чу?
Дилейни наконец поняла, кто перед ней. Габриэль с самого начала показался ей смутно знакомым, но она не могла понять почему. Теперь все сложилось. Это был Габриэль Чу, человек, которого знали во всем мире. Это он создал U4U.
– А, так вы –
Он пожал плечами. Она решила, что это часть его игры – скромно представиться просто Габриэлем и дать собеседнику возможность постепенно догадаться обо всем.
Дилейни знала, что этот человек – один из самых опасных в компании. Рамона Ортиз могла объявить путешествия преступлениями против планеты, но Габриэль Чу казался способным превратить миллиарды умов в кашу. Он не признавал никаких тестов на тип личности, высмеивал типологию Майерса-Бриггса и искренне хохотал над Уолтером Кларком и Вильгельмом Вундтом[13]. Про Фрейда он сказал: “У его работ авторитета не больше, чем у уличных астрологических прогнозов”. В ставшем широко известным меме он заявил последователям Фрейда: “Можете вести свои дневники сновидений и собирать похабные истории. А мне уже известно будущее человечества”. Но если не считать всего этого, он казался человеком вполне простым.
– Ты проходила какой-нибудь из его опросов? – спросил Ханс-Георг у Дилейни.
Лицо Габриэля напряглось – кажется, на этот раз ответ был ему действительно интересен.
– Конечно, – ответила Дилейни, и Габриэль расслабился. – Постоянно прохожу. На них подсаживаешься.