Влас

Это маленькое веснушчатое лицо жулика с крохотными черными отверстиями-ноздрями внушало мне непреодолимый ужас, страх. Я получил каменную уверенность, что он каждую минуту -- как только захочет, как только его пошлют, ему прикажут -- каждую минуту может подойти ко мне и бить по лицу... Я не знаю, когда это явится: вот сейчас или завтра или через год -- я не знаю, когда это окончится да и окончится ли вообще. Это неизбежно, как телеграмма, извещающая о несчастии, ничего с этим нельзя поделать, можно только выть... После этих пощечин я начинал думать о самоубийстве и, чем дальше, тем упорнее и обстоятельнее. Маленькое незначительное лицо, которое я не мог себе ясно представить, из которого почему-то запомнил только ноздри, словно две черных круглых точки -- как неминуемый ужас преследовало меня во сне; я кричал, и все следующее утро было загажено этим сном.

Другие жулики не были страшны. Они издали кричали обидные прозвища, бросали камнями, не попадая, я отвечал тем же. Отчасти это даже бывало весело; но тот, тот веснушчатый... О, если бы поймать его!

Прошло около трех лет. Я был уже учеником третьего класса. Вижу осенний ветреный день, бьющий по кистям рук. Ветви нашего каштана раскачивались; слетали на землю, отсеченные ножом времени огромные, потускневшие, иззубренные, как полковые знамена, листья. Теперь вверху виднелись также колючие, зеленые, растрескавшиеся плоды; в трещины, окаймленные снежно белой пленкой, глядели коричневые глянцевитые каштаны. Налетал ветер, бил по голым рукам и пальцам, раскачивал дерево и, прорезая гущу листьев, падали на землю зрелые, утомленные временем, плоды... Нечто вечное в этом было.

Я собирал блестящие, глянцевитые, несъедобные, совершенно ни на что ненужные каштаны и прятал их в большие деревянные ящики. Странная сила притягивала меня; я любовался поразительно сочной, густой краской, какую нигде не встречал в другом месте. Теперь понимаю, что тогда в осенний каштановый день позднего солнца я ощутил и принял великую силу ненужной красоты -- тайну, близкую к любви.

Моя страсть к каштанам была так сильна и бескорыстна, что заразила других. К нам пришли мои товарищи Костя Стахельский и Т. и озябшими пальцами подбирали эти ненужные предметы.

Под вечер мы втроем шли Костельным переулком. Этот переулок имел ту особенность, что удлинял всякий путь -- потому им и не пользовались. Почти по середине его шел поперечный забор, и, чтобы продолжать дорогу, приходилось перелезать через него. Это в наших глазах не только искупало его неудобства, но делало его особенно привлекательным.

...Вот мы трое идем, и карманы наши набиты чудесными, скользкими свежими, ненужными каштанами. При ходьбе они там глухо перетряхиваются в карманах, о них приятно думать, даже несмотря на холодный ветер.

-- У меня спрятано в верном месте 2600 каштанов -- говорю я и знаю, что они на чердаке, но воображаю их в той потайной комнате, которая между полом чердака и потолком квартиры.

-- Их никто не найдет. Невозможно! -- я смеюсь и вдруг вижу -- чудо! Чудо в пяти шагах от меня, нет -- в четырех, трех, двух -- потому что я все подвигаюсь: веснушчатый мальчик -- он! тот самый! -- медленно и аккуратно перелезает через забор, спрыгивает босыми ногами на землю, поднимает глаза и -- он среди нас! Как мышь в мышеловке!

Теперь я вижу его, гляжу глаза в глаза. Как странно смотреть! Живое лицо, такое, как у меня -- живое -- оно пугается, оно надеется, оно страдает заранее. А вот ноздри -- черные, круглые пятна, тоже живые.

Костя Стахельский живо кладет руку на его плечо и хватает за рукав. Он не знает, что это главный и думает -- один из жуликов, с которыми воюем. Не уйти ему!

Я подхожу ближе, и веснушчатый, подняв углом руку, защищает локтем глаза -- на случай. Глаза жулики всегда спешили защитить прежде всего. Он в моей власти.

Я не хитрю, не играю в великодушие, не заключаю с ним молчаливого договора. Я чувствую, что так нужно, так неизбежно нужно -- словно приказание.

-- Пусть идет -- я говорю негромко своим обычным голосом, но бледный Стахельский опускает руку.

Не отнимая локтя от глаз, не взглянув, веснушчатый бросается бежать тем своим бегом, который я знал хорошо.

Он уже далеко, но Стахельский быстро вынимает из кармана каштан и бросает его вслед жулику.

-- Черт, нет -- произносит он и добавляет, оправдываясь:

-- Потому что холодно в пальцах. Трудно целить.

* * *

Ночь. Я не сплю уже несколько часов. В темноте в колюче-жаркой постели я думаю о том, что произошло в Костельном переулке. Не я думаю -- кто-то другой за меня, больший, чем мой мозг и не нуждающийся в моем теле. Как только настанет день он исчезнет -- знаю... Он думает, и поэтому я не могу уснуть. Я лежу неподвижно, хотя мне очень неудобно, но не шевелюсь, чтобы не разбудить Юрия. В черной, не только ночной, темноте в жестяной трубе лежат обиды, как записки, которые надо сохранять для предъявления.