Влас

-- ...младший брат показывал вам свои рисунки.

Оба медленно подходили к воротам. Юрий засунул руки в карманы пальто так же, как каторжник. Я увидел в первый раз, что у Юрия уже начинает сгибаться спина, он делается сутуловатым, как, вероятно, тот человек с рыжими усами в отложном воротнике и с черной повязкой. Что-то влечет его вперед, неизбежно, неминуемо, и надо следовать за этим. Пройдет год, два, и меня оно повлечет за собой, вырвет отсюда. Но я моложе, -- радостно думаю -- ощущаю я, -- и в этой тайной радости чувствую, что виноват перед Юрием непоправимо. Они скрылись; на дворе под зимней серой ночью все сделалось по-прежнему молчаливо, обыденно и скучно-грустно. Как будто все предметы говорили: нам холодно, мы ни о чем не думаем и вообще ничего не было, нам просто холодно.

Дома мать и Оля были заняты бельем. Послезавтра большая стирка. Все комнаты, особенно кухня, будут наполнены теплым мыльным воздухом, от которого слегка тошнит, при котором я перестаю верить, что сделаюсь художником. Три дня будет скверный обед.

На меня они не взглянули, разбрасывая грязное белье в кучки; Оля записывала его в книжечку с зеленым кожаным переплетом. Когда мама была девушкой, это был ее альбом.

Вся комната сделалась прежней, обычной, и я принадлежал ей всецело и буду принадлежать -- до тех пор, пока то неизбежное, что уже согнуло спину Юрия и сделало похожим на отца, не увлечет меня с собой... Пришел Юрий. В его серых, слегка выпуклых глазах я ничего не увидел; он не глядел на меня, не был взволнован. Вероятно, у него много таких тайн, и он не хвастает. Мне до боли стало жаль его великой жалостью. Показалось, что я вдруг увидел его будущее.

На потолке в светлом круге над лампой билась душа банкира Зака, ударяясь о темные, для нее острые края тени.

Дальше потянулись обычные, медленно отваливающиеся дни, которые не запоминаешь и счет которых знаешь потому, что в воскресенье надеваешь свежую сорочку.

Укушенная под каштаном левая рука еще болела несколько дней. Далее и эта боль тихо растворилась и исчезла в однообразии серых волн времени.

Обида

Лет до четырнадцати я воевал с жуликами. Употребляю это слово вовсе не в обычном, обидном смысле. Я тогда полагал, что они именно так и назывались: существуют солдаты, пожарные, евреи, мальчики и девочки и -- жулики. Все те мальчики, которые не имели подтяжек и были босы, назывались жуликами. Отличительная черта жуликов состояла также в том, что они не ходили, а бегали. Они были грязны, умели громко свистать, заложив в рот пальцы обеих рук, и никоим образом не могли бы попасть в реальное училище и носить форму. Между тем, мы -- все мы -- никогда не бывали босы, на улицах не свистали и носили форму.

Конечно, это были бедные дети рабочих и ремесленников, сыновья сапожников, ткачей, кровельщиков. Но тогда это не приходило мне в голову. Потому что, если дети рабочих, то ведь должны быть и девочки также: девочек не было, то есть, я тогда не замечал, не видел их. Война моя с жуликами началась незадолго до моего поступления в реальное училище. Вышло так, что виновником этих отношений был я: сам не зная, не сознавая того, что делаю, я вооружил этих мальчиков против себя.

Помню, уже наступал вечер. Я возвращался от моего друга Т. В руках у меня был учебник арифметики и тетрадки: вместе с Т. мы готовились к приемному экзамену.

Около моста я остановился, облокотившись о перила. Посередине маленькой, теперь оранжевой речки плыла черная, как большая запятая, веточка и медленно приближалась к деревянному мосту. Предстояло довольно трудное дело: нацелиться плевком так, чтобы попасть в черную веточку именно в то мгновение, когда она нырнет под мост... Учебник арифметики и тетрадки я положил возле себя на деревянные некрашеные лоснящиеся перила, уже охлажденные низким вечером. Когда шел туда, помню, они были горячи. Я уставил глаза, вытянул губы и от напряжения не замечал, что происходит вокруг. Ветка тихо подплывала... Может быть, к ужину будет редиска -- подумал я.

Рядом я почувствовал чужое: двое мальчиков босых, без подтяжек стояли у перил и смотрели по тому же направлению -- в оранжевую воду. Не разглядев ничего любопытного, они повернулись ко мне. Черный с продранной соломенной шляпой без ленты дотронулся до моих тетрадок.

-- Что это? -- спросил он заинтересованно и дружелюбно.

Я покраснел, заволновался. С незнакомыми я разговаривал, как с примиренным врагом: стыдился, избегал и тайно любил его. Это еще долгое время еще жило во мне.

Второй мальчик с разрезанной, как у зайца, верхней губой тоже придвинулся.

-- Я занимаюсь. Учусь, -- ответил я и потянул сверток к себе.

-- Покажи.

-- Нет, -- почему-то сказал я и увидел, как черная изогнутая ветка нырнула под мост: -- вам нельзя.

-- Почему нам нельзя? -- спросил мальчик с заячьей губой.

-- Я осенью буду держать экзамен в реальное училище.

Оба смотрели на меня внимательно. Первый мальчик, не снимая шляпы, через прореху почесал голову.

-- Вам этого не нужно, -- добавил я серьезно объясняя: -- вы жулики.