Влас

Я не понимал, зачем тот, у которого была разрезана губа, сказал уходя:

-- Мы тебе еще покажем.

Мне показалось, что я ослышался. Через полчаса за свежей редиской (я угадал!) я подумал, что хорошо бы устроить себе такую губу и попробовал приладить пальцами -- как выйдет.

Об этом случае я совершенно забыл, а через несколько дней издали увидел на улице моего знакомого в соломенной шляпе. Он нес какое-то ведро и рядом с ним шел веснушчатый мальчик. Я не знал как быть -- поклониться ему или нет и подумал, что лучше всего перейти на другую сторону. Я уже сходил с тротуара, как услышал голос:

-- Вот он самый.

Я приготовился дружелюбно улыбнуться, но в то же мгновение что-то больно ударило меня сзади по шее -- как бы глыба земли упала. Обернувшись, я увидел, что веснушчатый бежит вдоль улицы, быстро разбрасывая коричневые ноги, и исчезает в проходном дворе.

-- Это он меня ударил. Меня! Меня! -- скорбно удивлялся я, стоя посреди улицы, красный, растерянный, огорошенный. Пожилой господин, при встрече с которым я делал вид, что не знаю его, остановился и спросил:

-- Что случилось?

Из табачной лавчонки вышла женщина и тоже остановилась возле. Их соболезнование было как бы подчеркиванием. Я сказал громко:

-- Свиньи.

И ушел, не оглянувшись.

* * *

Странно: я вовсе не удивлялся и не спрашивал себя -- за что ударили? Но был угнетен, раздавлен мыслью, что ударили именно меня -- меня, Власа, будущего художника, меня, у которого мать, братья, который видит такие интересные сны, гуляет по улицам, лежит под деревом в лесу, замирая подслушивает под окном, как у Дорозовых играют на рояле, ждет, ждет чего-то каждый день с утра и каждый вечер. Показалось, что все разом потускнело, стало маленьким; меня оттуда прогнали, вытолкнули, и это видели чужие.

Почему этого не случилось с Т.? -- горестно раздумывал я: -- Т. маленький, шепелявит, боится лошадей, часто не понимает шуток, ему это подходит. Он легче бы это перенес, а я бы рассмеялся... В сущности для него это безразлично, через дня два наверное забыл бы... А я буду помнить долго -- год, два года: это время погибло для меня, я заклейменный... Ах, скорее бы прошел год!

Теперь я должен присоединить эту обиду к прошлым, к прежним и дополнить свою "копилку обид".

Копилка эта помещалась в кухне в жестяной трубе, поперечно соединяющей плиту с печью. Печь эту в кухне никогда не топили, да и неизвестно, для чего ее клали. Жестяная труба шла высоко под потолком, была четырехугольной формы и выкрашена известкой. Посередине ее была устроена вьюшка. Так как печь не топили, до вьюшки этой никто не дотрагивался -- никто, кроме меня. Здесь я устроил свою копилку обид.

Последний раз я отворил вьюшку зимою, тогда обидела мать -- "тихо", потому что бывали и "громкие" обиды, как эта от жулика... У нас были гости, засиделись; по обыкновению, меня послали привести извозчика, а заодно купить на гривенник сушеной малины для Оли: она опять была простужена.

Я бодро побежал к ратуше, обычной стоянке извозчиков. Было холодно, гривенник я сжимал в кулаке. Малину я решил купить после, вскочил в пролетку моего знакомого Чмута и стал на подножку совершенно так же, как это делает брандмейстер, отправляясь с обозом на пожар. Желая ухватится за металлическую раму козел, я протянул руку и забывшись разжал кулак. Гривенник выпал, ударился о колесо и исчез в снегу. Около десяти минут все извозчики рылись в темном холодном снегу. Меня тронула и конфузила их заботливость. Опечаленный, бледный я рассказал матери о потере и ждал сочувствия.

Она холодно и зло сжала губы и сказала:

-- Конечно. Полчаса катаются на извозчиках, платят, а потом говорят: потерял. Сестра же пусть болеет без лекарства. Да?

Рано утром, когда прислуга ушла за мясом, я придвинул к трубе высокий кухонный стол, влез на него и открыл свою вьюшку. Слева стояла коробка из под папирос "Бабочка", 25 штук - 10 копеек. В ней лежало несколько записочек, сложенных так, как в аптеке заворачивают порошки. Я добавил новую:

-- Я не был виноват -- Чмут -- гривенник -- двадцать минут одиннадцатого, вечер, 18 февраля 188* года.

Все эти числа имели что-то общее: 18-ое февраля, 11-ое марта, 1-ое октября, 16-ое (вероятно?) июля 1885 года... 16-го июля была первая записка, тоже "тихая". Помню, возвращались из лесу моя мать с двумя дамами, я с сыном одной из дам шел впереди. Этот мальчик запел стройно и длинно, как будто тянул белую нитку. Я попробовал подражать ему, тоже начал петь, но у меня не выходило легкой, строгой, точной ноты; я не понимал почему.

Когда чужой мальчик окончил, дамы сзади долго молчали, и моя мать сказала первая:

-- Почему ты не умеешь так петь, ты?

Это я записал впоследствии, подчеркнул "ты" и положил в коробочку "Бабочка".