Владукас

Вскоре их мирные переговоры стали переходить в перебранку, которую мы с дядей Ваней дословно слышали, притаившись невдалеке, за кустами. Наконец дядя Ваня не выдержал: припадая на деревянную култышку, он, как лесной медведь, вылез из чащобы. В это время к месту перебранки подошли и другие красноармейцы. Послышались веселые возгласы и смех, такие родные, такие простодушные, что сразу стало ясно: это наши! Свои! Русские! Женщины тут же выскочили из своего тайного бомбоубежища. Вылетели пулей Нелька, Нинка — мои сверстницы, и я. Как черепаха, выползла из чащобы и Евдокия Слесарева. Сколько тут было ликующей радости, крепких объятий, жарких поцелуев, счастливых слез! Описать невозможно. Я с разбегу бросился на шею к первому же красноармейцу, как к родному отцу, прижался своим лицом к его колючей щеке. Тетя Зина Кругликова целовала какого-то солдата, приговаривая: «Родненькие вы наши!.. Освободители!.. Пришли наконец!..» Счастливые слезы лились из глаз моей мамы, росинками капали с подбородка на землю. Она не вытирала их, впервые в жизни забыв про свой носовой платочек, с которым никогда не разлучалась. Грузная Евдокия Слесарева повисла на шее маленького солдата с черными погонами, с которым только что бранилась. Она тоже сквозь слезы причитала: «Родненький мой… А я-то думала… Гы-ыы!..» Один дядя Ваня, всегда спокойный и уравновешенный, и на этот раз не изменил себе. Опершись на деревянную ногу, он, как ни в чем не бывало, свертывал цигарку из солдатского табачка, которым его угостили. Однако и у него от волнения дрожали пальцы. Я носился среди военных как метеор, знакомясь со всеми.

В березовой роще, рядом с усадьбой Эйдентасов, расположилась целая войсковая часть. Дымили полевые кухни. Натягивались палатки. Разводились костры. Березняк наполнился родными русскими голосами. Словно в развороченном муравейнике, все двигались, суетились, хлопотали. И всюду я старался сунуть свой нос. Везде меня радушно встречали, кормили до отвала, преподносили разные подарки из трофейного имущества. Среди подаренных мне вещей оказались, например, новенькие ботинки на высоких каблуках, которые не поймешь, женские они или мужские; немецкий кинжал с широким лезвием, губная гармошка, солдатский котелок, складные ложка с вилкой, полевой бинокль с треснутым стеклом и другие драгоценные для меня вещи. Военный повар, с которым у меня завязалась особая дружба, подарил мне пробитую пулей солдатскую пилотку с красной, рубиновой звездочкой. За это я помогал ему чистить картошку, приносил воду и хворост для растопки походной полевой кухни. Никогда я не ходил таким сытым и довольным, как теперь. Никогда так весело не проводил время. Небывалое счастье обрушилось на меня.

Мелкие трофейные подарки складывал в свой заветный школьный портфель, из которого в первый же день освобождения вытащил пионерский галстук и повязал его на шею. Дядя Ваня, тетя Зина, тетя Лиза, Нелька и Нина — все удивились красному галстуку. Откуда он взялся у меня? Никто не верил, что я привез его из Дятькова и все годы фашистской оккупации хранил за подкладкой старого школьного портфеля. Даже мама, считавшая меня довольно легкомысленным ребенком, сомнительно покачала головой, потом нежно улыбнулась мне и заплакала:

— Боже мой! — сказала она. — А если бы его немцы нашли?.. Ведь твой портфельчик где только не бывал…

— Где ты взял красный галстук? — спрашивали меня бойцы, удивляясь.

— Из России привез! Он и в концлагере со мной побывал, и в газокамере… А когда я сидел в Шяуляйской каторжной тюрьме, то он целых полгода хранился за подкладкой в моем школьном портфеле…

— Постой, пацан, а за что ты сидел в Шяуляйской каторжной тюрьме?

— За связь с партизанами.

— И живой остался?

— Как видите.

— Кто же тебя освободил из тюрьмы?

— Немцы. Только они не освободили, а перевели в Бачунайский концлагерь, на каторжные торфяные работы, с гарантией жизни до 31 июля. Мы оттуда сбежали…

Бойцы все теснее обступали меня, заинтересованные моей столь необычной биографией, засыпали вопросами, и разговор постепенно переходил в печальный рассказ о том, как я, моя мама и другие русские беженцы жили при немцах. О том, как гитлеровцы при отступлении сожгли нашу родину, а всех жителей согнали на станцию и повезли в закрытых вагонах на германскую каторгу. О том, как я уже трижды бежал из концлагеря и был батраком у литовского крестьянина Каваляускаса Йонаса…

До этого места рассказа бойцы слушали молча, сурово нахмурив брови и подавляя вздохи. Некоторые тихонько скручивали цигарки, стараясь, однако, не пропустить ни единого слова. Тишина вокруг стояла такая, что слышно было, как потрескивает костер и шелестят листья на верхушках берез.

Когда же я начал рассказывать о своей батрацкой жизни у Каваляускасов, наступило оживление. А история о том, как я разогнал хозяйских овец и порвал портрет Гитлера в школе, вызвала такой бурный смех, что вся лесная полянка грохотала.