Владукас

— Не знаю, Владукас. После того, как вас арестовали, мы потеряли с ними связь.

— А я видел в тюрьме дядю Колю Власова, того самого раненого летчика, который лежал в школе у моего хозяина.

— Что ты говоришь?! — удивленно воскликнула Анеля, расширив глаза. — Неужели?!

Я рассказал ей, как это произошло. Внимательно выслушав меня, она несколько минут сидела задумавшись, не проронив ни слова.

— Неужели Екубауцкас предатель? — наконец тихо произнесла она, погруженная в свои мысли. — А мы ведь считали, что русских партизан выследил Пятрас Расткаускас…

— А кто такой Пятрас Расткаускас? — спросил я. — Мне что-то знакома эта фамилия.

— Да не мог ты его знать, Владукас, — возразила Анеля Бенедиктовна. — Это тайный агент немецкого гестапо из Подубисской полиции.

— Нет, кажется, знаю, — настаиваю я. — Постойте, постойте, а по званию он случайно не «шуцман»?

— Да, он старший вахмистр. Откуда тебе известно? — удивилась старушка.

— Ну, так я и знал! Слово «шуцман» в переводе на немецкий язык означает «старший вахмистр», а в переводе на литовский — «человек-дерьмо», поэтому я и запомнил его! Это он арестовал нас с мамой, а меня чуть не пристрелил в амбаре. У нас сохранилась опись наших вещей, сделанная при аресте, которую подписали моя мама, хозяин Каваляускас Йонас и этот «шуцман» Подубисского полицейского пункта Пятрас Расткаускас…

Опять задумалась Анеля Бенедиктовна.

— Это очень важные сведения, Владукас, — сказала она после некоторого молчания. — Тут есть какая-то связь между Екубауцкасом, Расткаускасом и другом учительницы Рудельпом. И связь между арестом партизан и вашим. Разобраться нужно. А пока давай укладываться спать. Уже поздно. Я постелю тебе в комнате Кази. Завтра в первой половине дня ты должен появиться в лагере. Здесь оставаться тебе опасно.

И она ушла стелить постель.

Спал я эту ночь крепко и сладко, как давно уже не приходилось. Кровососущие насекомые не потревожили моего сна. А утром встал, умылся, еще раз наелся до отвала и, попрощавшись с доброй Анелей Бенедиктовной, отправился в свой лагерь, на Бачунайский торфяной завод. Через плечо я нес небольшой мешочек с продуктами, который направила мне бабушка Анеля, а в руках — заветный портфельчик.

7

Обратный путь в лагерь меня не пугал. Дорога на Торфяную каторгу всегда всем открыта: милости просим! Поэтому стоит ли опасаться патрулей?! Кроме того, у меня имелись две справки: одна свидетельствовала о том, что я работаю на торфяных предприятиях, а другая — направление в Шяуляйскую поликлинику по глазным болезням.

Утро выдалось ясное, безоблачное. Под высоким голубым сводом неба летали ранние птицы. По низинам пригорода Зокняй белыми волнами клубился туман. Возвышенные места и одиноко стоящие кое-где деревья выступали из него круглыми зелеными островками, а вдали, сквозь золотистый предрассветный полумрак, на сияющем фоне зари, мягкими контурами вырисовывались торфяные поля.

Пылающий зарею восток с каждым мгновением становился все ярче, и вдруг целый сноп золотых лучей брызнул и побежал по мокрой, росистой траве, озаряя красивые, точно игрушечные, домики с верандами, балконами и мезонинами старого литовского пригорода. Мои босые ноги погружались по щиколотку в прохладную дорожную пыль, лежавшую мягким, плотным слоем.

Как всегда, оставаясь наедине с самим собой, я любил мечтать. Вначале представил себе, как сегодня в четыре часа в летнем садике у костела меня будет ждать фашистский офицер и не дождется. Вот взбесится, когда узнает, что провел его за нос!.. А что если он начнет искать меня?.. Ну, и пусть попробует: Сидоровых на Рекивских предприятиях, наверное, вообще нет, а Вов — полно, как клопов!.. Пусть попробует найти!..

Мои мысли прервал паровозный гудок, и я понял, что уже дошел до того места, где шоссе Шяуляй — Рекиве пересекает одноколейная железная дорога, и моя фантазия разыгралась в другом направлении. Я представил себе, что только что подложил мину под рельсу. Что сейчас будет! Раздастся сильный взрыв, и длинный эшелон переломится пополам. Вагоны, груженные немецкими солдатами и боеприпасами, поднимутся на языках пламени в воздух, потом медленно будут падать вниз, разваливаясь на куски. Вслед за взрывом завоет сирена. На шоссе появятся немецкие мотоциклисты. Надо бежать…

Детское воображение настолько ярко и живо нарисовало эту картину, что я и на самом деле ускорил шаги, словно уходил от преследования, и совершенно не заметил, как откуда-то вывернулся патрульный полицейский и схватил меня за ворот рубахи:

— Стой! Ты куда это несешься?.. От кого удираешь? — прогудел он по-литовски над самым моим ухом.

Я оторопел:

— Ни от кого не удираю, дяденька.

И превратился снова в робкого, забитого холуенка, каким меня сделала война.

— Как это не удираешь? — продолжал допытывать меня полицейский.

— Я просто тороплюсь, дяденька.

— Куда торопишься?

— В лагерь.

— В лагерь? А что тебе там надо? Там ведь русские.

— Я тоже русский, дяденька.

— Врешь! Какой же ты русский?

— А кто же я по-вашему?