Владукас

Я научился ходить как раз в первую годовщину своего рождения и при довольно смешных обстоятельствах: увидел на улице красного петуха и потопал за ним. Радость моих родителей была так велика, что они напоили того петуха вином. Петух закукарекал несусветную чушь, повалился на землю ногами кверху и проспал в таком положении целые сутки.

С 1931-го по 1934-й мама работала в областной конторе Смоленского госбанка. За это время они с папой справили мне три дня рождения. Каждый раз дарили подарки: заводную машинку, деревянную лошадь на колесиках, большого плюшевого медведя, а в придачу — обязательно шоколадки и конфеты.

С 1934-го по 1936 год мама работала табельщицей Смоленского строительного комбината Белорусского военного округа и отметила мне еще два дня рождения, которые уже и я хорошо помню. В один из них мне подарили детское стреляющее ружье с набором деревянных «матрешек» и красивую пилотку «испанку» с шелковой кисточкой впереди. Нахлобучив на голову «испанку», я бегал по комнатам, кричал «ура» и расстреливал из своего ружья не только пузатых «матрешек», но и перебил немало посуды в доме, за что мама меня отругала и в наказание поставила в угол.

В 1936 году моего отца, вступившего к этому времени в партию, перевели на новую работу — в город Дятьково Орловской области, где назначили директором пригородного совхоза. Переехали туда и мы с мамой. В этом году в день рождения мне подарили лыжи, на которых я пытался кататься летом… по грязи.

В 1937 году отца выбрали председателем Совета депутатов трудящихся города Дятькова, и тогда наша семья переехала в центр города на Базарную улицу. В октябре 1939 года мама вступила в партию.

Мои дни рождения всегда отмечались торжественно как большой семейный праздник.

Перед самой войной, когда меня приняли в пионеры, папа подарил мне огромный альбом с фотографиями детей Смоленского Дома пионеров, на красочной коленкоровой обложке которого было написано: «Счастливое детство сталинской эпохи».

Семейную традицию — празднично отмечать мои дни рождения — мама поддерживала и во время войны, когда отец ушел на фронт и мы остались с ней одни. Так, 14 апреля 1942 года, когда в Дятькове была партизанская власть, она накормила меня настоящим хлебом, который выменяла в деревне на «шмутки», а 14 апреля 1943 года, когда в Дятькове была немецкая власть и кругом царил страшный голод, она испекла в честь моего дня рождения большой «тошнотик» из картофельных очисток, который в то время был деликатесом…

А чем же мама порадует меня 14 апреля 1944 года, в Шяуляйской каторжной тюрьме? Оказывается, накануне этого дня мама выпросилась в тюремную кухню чистить картошку и заработала за свой труд бутерброд с маслом, который старательно завернула в листок бумаги и попросила надзирательницу передать в мужское отделение сыну, как традиционный подарок в день его рождения. Надзирательница согласилась, но вскоре принесла бутерброд обратно и, немного смутившись, сказала, что надзиратель мужского отделения не принял у нее эту передачу. Мама почувствовала беду. «Что с моим мальчиком? Почему не разрешают передачу? Жив ли он?» — лезли в ее голову неотвязные мысли, и она весь день не могла найти себе покоя.

Маме казалось, что сквозь толстые тюремные стены она слышит мучительные стоны своего сына и зов о помощи.

— Где мой сын? — застучала она кулаками о железные двери камеры. — Покажите мне его. Почему вы не хотите показать мне сына?..

Наконец двери открылись, в камеру вошла надзирательница.

— Выходи! — строго приказала она.

— Куда?

— На свидание к сыну.

У мамы отлегло от сердца, и она торопливо вышла из камеры. Ее повели через тюремный двор в корпус-гестапо, посадили на машину и увезли на допрос. Допрашивали ее в той же комнате, где и меня. Тот же белокурый гестаповец с подчеркнутой вежливостью усадил на табуретку, которая еще не просохла от моей крови, и заботливо поинтересовался ее здоровьем, тюремными условиями жизни, спросил, сытно ли кормят и нет ли у нее каких-либо личных просьб к нему, как будто и на самом деле собирался оказать ей помощь.

— Спасибо, пан, — ответила мама, — на условия не жалуюсь, кормят тоже хорошо, баландой… Вот только за сына беспокоюсь, как он там, мой бедный мальчик…

— О, сын ваш умница, мадам Котикова! — воскликнул палач. — Он во всем сознался. А вас мы вызвали только за тем, чтобы подтвердить его показания и уточнить некоторые детали вашей связи с русскими партизанами.

Из маминых глаз брызнули слезы:

— С какими партизанами? Что вы, пан?.. Не мог мой сын наговорить на себя того, чего не было. Он честный и справедливый мальчик.

— Возможно, возможно… Именно поэтому он и сознался. И, пожалуйста, успокойтесь. Зачем же сразу — слезы. Давайте вначале поговорим по душам. Скажите, мадам Котикова, вы или ваш муж когда-нибудь били своего сына?

— Моего Вову? Ну, что вы, пан! За что же мы его будем бить? Как можно?..

— И никогда ни за что не наказывали его? Скажем, за какую-нибудь провинность или непозволительную шалость?

— Нет, почему же? Провинится — наказывали.

— Каким же образом?