Владукас

Я продолжал молчать, широко тараща глаза. Мое горе было так велико, что я не только говорить, но и плакать не мог. «Мама призналась… Мама призналась… Зачем она призналась?..» — стучали молотки в моей голове, загоняя взбудораженные мысли в ловко расставленную ловушку. И вдруг, как вспышка молнии, мой воспаленный мозг озарил материнский наказ: «Слушай меня внимательно, сын… Нас, очевидно, только подозревают. Но даже в случае предательства мы должны держать язык за зубами…» Нет, нет, мама не должна признаться. Хотя бы ради спасения меня. Ведь за время войны она уже много раз рисковала своей жизнью, чтобы я остался жив. Не могла она и здесь спасовать. Не такая моя мама. Наверное, немцы нарочно обманывают, чтобы я развязал язык. Придумали, что я таскал продукты для партизан… Не выйдет! Я тоже ни в чем не признаюсь…

Теперь, когда мои мысли вышли из ловушки, у меня на глазах появились натуральные слезы, которые горячими ручейками потекли по щекам. Мне предстояло самое тяжелое испытание в моей коротенькой жизни. Оттого, как я сейчас поведу себя, будет зависеть не только наша с мамой жизнь, но и жизнь Кужелисов, Волковасов и других литовских антифашистов, которые протянули нам руку помощи после побега из концлагеря. Я понял также, что играть в молчанку с гестаповцами дальше нельзя. Надо что-то говорить, в чем-то убеждать их. Только не молчать. И я залепетал, уливаясь слезами:

— Пан, дяденька… Зачем же вы на меня напраслину возводите? Я никаких паразитов не знаю, сроду их не видел и не слышал. И, боже меня упаси, чтобы я когда-нибудь таскал продукты у своего хозяина. Вот те крест!.. — Я взмахнул перед собой тонкой, как ивовая плеть, рукой и тремя пальцами, сложенными щепотью, ударил себя в лоб, живот и плечи: перекрестился.

Тот, у кого прическа «под Гитлера», недоверчиво покосился на меня и пробормотал:

— А мама твоя сказала, что ты таскал для паразитов продукты…

— Как же она могла так говорить, если это неправда? — пуще прежнего захныкал я.

— Ну, ладно, успокойся, мальчик. Ты просто забыл. Это со многими случается. Но у нас есть чудесное лекарство, которое восстанавливает память. Сию минутку.

С этими словами гестаповец взял из-под стола табуретку и поставил ее посредине комнаты. Потом в левом переднем углу, где стоял автомат, взял какой-то предмет со свинцовым шариком на конце и подошел ко мне. Я с ужасом взглянул на это орудие пытки, действие которого должен буду сейчас испытывать на себе, и затрясся от страха, овладевшего мною.

— Нет, нет, не надо, дяденька… Я боюсь! — закричал я и попятился назад, пока не уперся в стенку.

В руках у палача была обыкновенная резиновая дубинка толщиною примерно с ножку стула и такой же длины. Начиненная свинцом, она почти не сгибалась. Ею вполне можно перешибить лошадиный хребет, а человека — убить с одного удара.

Мой палач спокойно рассуждал, надвигаясь на меня:

— Ничего, ничего, проглотишь несколько пилюль в честь своего дня рождения и вспомнишь даже то, как мать тебя рожала. Язык, как видно, у тебя уже развязался. Теперь надо прояснить память. Ну, поднимай-ка на голову пальтишко и ложись голым животиком вот сюда, на этот табурет… Не понял? Сейчас покажу…

Он, словно клещами, ухватил меня сзади за шею, подвел таким образом к табуретке, наклонил, и через несколько секунд я уже лежал на ней животом, как пришпиленная букашка в гербарии: голова, руки и ноги свисали вниз, и на голову закинуто пальто, собранное гармошкой.

— Вот так! — удовлетворенно сказал мой мучитель. — Положение отличное! Теперь будем вводить пилюли. Лежи и не двигайся, а как только вспомнишь своих паразитов — говори скорее, чтобы я лишнего не переборщил. Ну, начали!..

Первый же удар резиновой дубинки был настолько ощутительным, что мне показалось — он разрубил мое тело вдоль на две половинки, которые начали вдруг расползаться в разные стороны. Неподвижными оставались только мозги, которые, действительно, прояснились. Перед моим внутренним взором, как в калейдоскопе, промелькнули лица партизан и остановился четкий кадр с раненым дядей Колей, когда он лежал в пустой школе и тихонько напевал «Священную войну». Я даже отчетливо вспомнил слова этой песни.

Фашисты, представленные лежащими в крепко сколоченных гробах, казалось, принесли облегчение моему страданию. Мозги острым гвоздем уколола мысль: «Выдержать!.. Во что бы то ни стало выдержать!»

Второй удар резиновой дубинки оказался еще более мучительным. Он вначале соединил две половинки моего разрубленного тела, передернул их конвульсиями, потом снова отбросил в разные стороны. Все равно выдержу! «За свет и мир боремся, они — за царство тьмы…» — мысленно повторял я «Священную войну» речитативом.