Владукас

Наконец доходила очередь до действительного новичка. Ему тоже завязывали глаза черной повязкой и за руки вели к толстяку. Толстяк же в это время вскакивал на табуретку, сбрасывал с себя штаны и, наклонившись, поворачивался голым задом к новичку, шедшему к нему с завязанными глазами. Одураченный таким образом новичок вытягивал губы, точно для поцелуя, и искал ими счастливую спичку не в том месте, где надо было, конечно, под общий хохот всей камеры.

Такую шутку хотели разыграть молодые урки и со мной.

Завязали мне глаза, а я тут же подумал: «Пока буду с завязанными глазами искать спичку, они сожрут мое сало. Ну и черт с ними! Подавитесь вы им! — и все же не вытерпел, сказал:

— Я все вижу и знаю, как вы меня надуваете.

Меня сразу же остановили и проверили повязку: затянули ее еще плотнее.

— Все равно вижу! — не унимался я. — Если бы знал, что вы со мной так поступите, то лучше бы отдал свое сало дяде Мише из верхней камеры.

— А ты откуда знаешь русского паразита дядю Мишу, пацан? — услышал я удивленный голое.

— Как откуда? Меня же к вам перевели из той камеры…

— Из камеры, где сидят паразиты?

— Да.

— А сам ты за что посажен?

— За паразитов.

Не успел я проговорить это магическое слово, как черная повязка моментально слетела с моих глаз. Ее сорвал высокий бледнолицый заключенный, вероятно, староста, так как ему все подчинялись.

— Постойте, братва! — воскликнул он. — Тут надо разобраться. С паразитами шутки плохи.

После темной повязки я не сразу обрел зрение, но когда обрел его, то увидел фантастическую картину, от которой широко раскрыл не только глаза, но и рот. Задом ко мне, на табуретке, как живописная скульптура на постаменте, наклонившись, стоял толстяк со спущенными штанами и с диким любопытством смотрел на меня из-за плеча. А вокруг этого необыкновенного «произведения искусства» застыли зрители в разнообразных позах и с разными выражениями на лицах: с немым восторгом, веселым удивлением, любопытством и прочее. С минуту длилась эта немая сцена. Потом бледнолицый нашелся. Как опытный экскурсовод, он сделал грациозный жест в сторону бесштанного толстяка и начал объяснять:

— Перед нами, господа, подлинное произведение великого скульптора итальянского Возрождения Микеля Анджело — статуя Моисея. Прошу обратить внимание на ее редкостную пластичность и величественность самого образа. Эта статуя была установлена над гробницей римского папы Юлия Второго…

Оцепенение сразу спало. Раздался громогласный смех. Толстяк спрыгнул с табуретки и смущенно натянул штаны.

Злая шутка не удалась.

Подождав, когда смех уляжется, бледнолицый обратился ко мне:

— Так что же ты сразу не сказал, что переведен к нам из камеры политзаключенных?! Идем, я тебе покажу твои нары. Спать будешь вот здесь, рядом со мной. Устраивает?

— Еще бы! Ведь это возле самого окна!.. А как же жребий? — со сдержанной радостью спросил я.

— Пустяки, — ответил бледнолицый. — Ты у нас идешь вне жребия, как почетный урка. Так и передай своим паразитам. Обязательно передай, а то они нас почему-то недолюбливают.

— А как передать-то?

— Обыкновенно. В стенку простукать умеешь?

— Нет.

— Жаль. Ну, тогда во время прогулки на словах скажешь. Нас с паразитами в одни часы выпускают.

Стоит ли говорить, как приятно мне было слышать эти слова! С каким удовольствием я смотрел на происходившую с молодыми урками метаморфозу! Оказывается, слово «паразит» в Шяуляйской каторжной тюрьме означало совершенно не то, что написано во всех толковых словарях. Здесь оно заключало в себе какой-то грозный, волшебный смысл и звучало вполне эстетично и гордо, как, например, слово «герой». Молодые урки, которые только что бесцеремонно потешались надо мной, вдруг сразу присмирели, когда узнали, что дело имеют с «паразитом», хотя и таким маленьким, что можно прибить его одним щелчком. Они окружили меня безмерным вниманием и заботой. «Паразиты» были авторитетом для всей тюрьмы, с ними вынуждены были считаться даже самые закоренелые уголовники.

Меня охватила гордость от сознания, что я тоже принадлежу к этой привилегированной касте.

Уголовники оспаривали между собой право, кому первому быть моим другом и советником, оказывали мне разные услуги: в порыве грубоватой нежности стряхивали с моей постели несуществующие соринки, наперебой учили заправлять и закидывать наверх нары, которые представляли собой тюремную кровать с железной сеткой. Но в отличие от обычной кровати, у нар была всего одна ножка. У изголовья, где должна лежать подушка, они крепились к стене на шарнирах, поэтому им здесь ножки не нужны. Единственная ножка находилась в ногах. Нары только на время сна ставились на пол, а днем закидывались на стену вместе с постелью, и тогда в камере становилось совершенно свободно. А чтобы матрацы не сползали вниз, их привязывали к сетке.