Владукас

Призраков здесь было очень много: они сидели и лежали на нарах, вплотную придвинутых друг к другу, выглядывали из-под нар, висели на высоких подоконниках, как обезьяны, уцепившись за железные решетки. Особенно меня поразил один старик, Дошедший до крайнего истощения и настолько иссохший, что производил впечатление живого скелета. Черные губы втянуты в беззубый рот. Длинный крючковатый нос загнулся чуть ли не к самому подбородку. На лысой голове пробивалась какая-то зеленая растительность с землистым оттенком, очевидно, плесень. Все лицо в рыжей щетине и было сморщено и сплюснуто с боков, как картонка. На нем живыми были только глаза, пронзительно острые и блестящие. Они по-дикому уставились на меня и горели зловещими огоньками. Старик стоял всего в нескольких шагах от меня и производил какие-то манипуляции: заискивающе кивал мне головой, что-то беззвучно шамкал, идиотски подмигивал и показывал неразгибающимися крючками пальцев то на меня, то на свой рот, в котором я разглядел два желтых зуба, торчащих в разные стороны, как клинья. Я никак не мог понять, что хочет от меня этот старик, о чем просит. Старался не смотреть на него, так как его пантомима производила более страшное впечатление, чем вид живого скелета.

Ко мне подошел высокий заключенный с широкими угловатыми плечами и сказал на чистом русском языке:

— Не бойся нас, мальчик… А этот старый доходяга, — кивнул он на старика, — выманивает у тебя сало, что ты принес с собой… Смотри у меня! — погрозил ему пальцем, после чего старик жалко съежился и полез под нары, как побитый пес, на которого прикрикнул хозяин.

Теперь я только заметил, что держу в руках кусок сала. Оно виднелось из прорванной бумаги, в которую было завернуто.

Широкоплечий арестант, между тем, присел передо мной на корточки и окончательно успокоил меня:

— Мы в окно видели, сынок, как тебя разлучали с мамой. Ничего, переживем. Я тоже русский и в обиду тебя здесь не дам. Не горюй! Ты ведь самый маленький у нас, да и во всей тюрьме, наверное. А маленьких разве обижают? Никто пальцем не тронет. Будь спокоен! Ну, а сальцо твое давай-ка сюда: мы его припрячем… на самом видном месте.

С этими словами он взял у меня сверток, в котором лежало сало, поднялся и шагнул к двери, налево от которой стояла вонючая параша, а направо — вешалка для одежды. Над вешалкой — деревянные полки в несколько рядов, разделенные перегородками на отдельные ячейки, наподобие ниш. В одну из ниш высокий арестант, назвавшийся дядей Мишей, и положил мое сало, после чего, насупив брови, громко сказал:

— Все видели?.. Это сало мальчика. Если кто посмеет позариться на него — голову откручу. К вешалке ночью не подходить. Поняли?

И он снова приблизился ко мне, весело улыбнулся. Снова присел передо мной на корточки, потом поднял меня на вытянутых руках и посадил на свое плечо, как это делал мой папа. Повернув ко мне заросшее лицо, он вдруг спросил:

— За что же вас с мамой заключили в тюрьму? Бандиты вы, что ли?

Я отрицательно мотнул головой.

— Может быть, украли что-нибудь?

Я опять мотнул:

— Нет.

— Ну, а тогда за что?

— За партизан.

Дядя Миша быстро снял меня с плеча и повернул к себе лицом.

— За партизан? — переспросил он, вскинув удивленно брови, посмотрел на меня.

— Да, дяденька.

— Вот как! Значит, ты не уголовный, а политический заключенный? Мда… Таких маленьких политзаключенных, наверное, никогда не видела эта тюрьма. Только вот тебе мой совет: никогда не называй партизан партизанами. Не положено у нас. Зови их паразитами. Поэтому, если кто спросит тебя, за что ты сидишь, отвечай: «За паразитов!» Так их все тюремное начальство величает. Иначе можешь неприятности нажить. Понял?

— Понял, — кивнул я и снова вспомнил папку, который тоже любил вставлять в разговор это словечко: «понял?», «понимаешь?».

— Ну, раз понял, то давай теперь укладываться спать, а то как бы надзиратель нас не застукал. Поверка уже прошла. Завтра поговорим, — сказал дядя Миша и постлал на пол возле параши какой-то тюфяк: — Пока здесь переспишь, а потом видно будет… Спокойной ночи.

И он затерялся среди копошившихся привидений.

Я лег на тюфяк, закутавшись в свое зимнее пальто. Под голову положить было нечего, и я загнул край тюфяка вдвое — получилась подушка.