Владукас

Непривычно мне было видеть также на взрослых дяденьках и круглые шапочки, называемые беретами, которые, по моим дятьковским представлениям, являлись женским головным убором. Моя мама до войны тоже носила такую шапочку. Удивила меня и женская одежда в этом городе, поэтому, забыв про все на свете, я стоял посредине улицы и зачарованно смотрел на прохожих. Очевидно, для них я тоже представлял довольно загадочный экземпляр: выпрыгнул из грузовой машины на всем ходу, без шапки, но в зимнем пальто, которое уже само по себе может вызвать любопытство. Я уже говорил, что странный у моего пальто был «фасон»: оно совершенно не имело плеч и болталось на мне ниже колен, как мешок на жерди у огородного чучела. Прохожие останавливались и, улыбаясь, показывали на меня пальцем. Но мне и в голову не приходило, что я обращаю на себя всеобщее внимание, — настолько был поглощен и очарован чудесной картиной, открывшейся моему взору.

Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы не мои новые приятели, которые вслед за мной спрыгнули с машины и как раз вовремя подоспели ко мне:

— Ты что стоишь? Зашухариться захотел? — накинулись они на меня. — Толпа собирается!.. Бежим скорее!..

Только тут я очнулся, и мы пустились бежать. Повернули в какой-то переулок, потом — в другой, третий, и вскоре оказались на пустынном задворке. Остановились и не можем отдышаться после быстрого бега. Но лица наши излучают сияющую радость от того, что все удачно так получилось. Она переполняет наши клокочущие сердечки и, наконец, вырывается наружу. Первым прыснул от смеха самый маленький из нас, который одолжил мне консервную банку при раздаче злополучного «супа из овощей» в первый день моей лагерной жизни. Его звали Ваняткой. Он смеялся весело и заразительно, уморительно сморщив свое круглое курносое личико. За ним, не удержавшись, захохотал длинный, худощавый Петя с болезненно бледным лицом, который залез в машину последним. Я тоже не утерпел. Мы стали смеяться все трое, охваченные чувством свободы и радости. Смеялись от всей детской души, хватаясь за животы, катаясь по траве, обнимаясь и барахтаясь. В те минуты мы, по-видимому, напоминали воробьишек, которые беспечно чирикают в теплые дни. Мы беспечно радовались, не ведая, что уже сегодня нас ждут разлука и суровые испытания.

4

Когда смех из нас весь вышел, мы сели в кружок и начали совещаться, что делать дальше. Ну, в первую очередь, конечно, надо где-то раздобыть еду, чтобы кишки не играли голодный марш. Но как и где раздобыть? Литовцы, вероятно, не понимают по-русски, как с ними объясняться? К тому же, еще неизвестно, как они отнесутся к голодным русским. Если так же, как немцы, то ничего не поделаешь, придется воровать. А может, сразу с этого и начинать?

— Стой, пацаны! — сказал я и посмотрел на них испытующе. — Кто из вас смелый?

— А что? — спросил Петя, лукаво кося черными цыганскими глазами.

— Кто первый пойдет побираться?

— Я, — радостно отозвался малыш Ваня.

— Ну, какая же это смелость? — разочарованно протянул Петя. — Я тоже могу пойти.

— Давайте вдвоем, а я покараулю вас. На шухере постою…

Караулить их, конечно, было не надо и на шухере стоять незачем: ведь они не воровать шли. Просто, мне хотелось скрыть от друзей, что побираться и просить Христа ради куски для меня хуже воровства. Я краснел, и язык мой не поворачивался просить милостыню. Воровство, по моим понятиям, куда честнее и благороднее, чем попрошайничество: если «от многого берут немножко, то это не кража, а просто дележка». Стащить что-нибудь у немцев — это даже доблесть, так как в этом случае грабители теряют награбленное. Но одно дело немцы, а другое — литовцы. То, что справедливо по отношению к одним, может оказаться несправедливым по отношению к другим, в данном случае к литовцам, которых немцы тоже, как и русских, завоевали и ограбили. Вот почему на этот раз я предложил побираться.