Владукас

А разговор за столом становился все оживленнее. Стасис, Вацлав и Йонас пропустили уже не одну чарку водки, приглашая каждый раз и меня выпить за нашу встречу. Бутылка шла по кругу по старому литовскому обычаю. Я машинально чокался с ними, выпивал, закусывал, а у самого неотвязная мысль сверлила мозг: «Как найти учительницу и тех, кто выдал гестаповцам партизанский отряд, действовавший в этой местности?» Ведь где-то здесь хранится эта тайна. Не может быть, чтобы Каваляускасы не знали ее. Конечно, знают, но молчат, потому что и сами, наверное, причастны к предательству. Недаром гестапо не тронуло их. Эх, были бы живы Чаплынские! Они-то все знали и выложили бы сейчас мне эту тайну. Но их нет, и тайна ушла в могилу вместе с ними. Пройдет еще немного времени, и ее унесет с собой в могилу последний свидетель — мой бывший хозяин Йонас. И после этого будут жить в людской памяти безымянные герои и безымянные предатели. Что касается предателей, то пусть они остаются без имени и родины, уйдут в забытье истории, проклятые народом. Но как быть с героями? Они не должны быть безымянными. Об этом хорошо сказал Юлиус Фучик в своем знаменитом репортаже «С петлей на шее»:

«Не забудьте. Терпеливо собирайте свидетельства о тех, кто пал за себя и за вас. Не было безымянных героев, а были люди, которые имели свое имя, свой облик, свои чаяния и надежды, и поэтому муки самого незаметного из них были не меньше, чем муки того, чье имя войдет в историю. Пусть же эти люди будут всегда близки вам, как друзья, как родные, как вы сами!»

Хорошо сказал Юлиус Фучик о героях. Но как быть, если эти герои связаны одной веревочкой с предателями? Не раскроешь одних — не узнаешь и о других. Выходит, надо искать и предателей, восстанавливать их имена и проявлять чрезвычайную осторожность в сборе «свидетельств» о тех, кто пал за себя и за вас. Иначе могила навеки похоронит все тайны вместе с героями, у которых так и не будет имени.

Примерно такие мысли теснились в моей голове, не находя выхода.

К сожалению, у меня отсутствовали способности Шерлока Холмса, и я допустил непростительную неосторожность в беседе с Каваляускасами. Правда, вначале я задал вроде бы правильный вопрос: не знают ли они Пятраса Расткаускаса, жившего где-то по соседству с ними.

— Как же, знаем, — ответил Йонас.

— Какова же его судьба?

— Не понимаю.

— Ну, что с ним произошло: расстреляли его или он сбежал с немцами?

— Что вы!.. Что вы, Владукас! — замахал руками мой бывший хозяин. — За что его расстреливать? И никуда он не сбежал. Зачем ему бежать? Он и сейчас живет со мной по соседству, тут недалеко.

— Как? Он жив?

— Да, конечно. Почему бы ему не жить? Он еще не так старый.

— Так это же бывший полицай, гестаповец! — не унимался я.

Йонас оторопел. Улыбка сползла с его лица. Он посмотрел в тарелку и сказал:

— Этого не может быть, Пятрас Расткаускас полицейским никогда не был. Откуда вы взяли?

— Как откуда? Он-то и арестовывал нас по доносу паняли учительницы, и вещи наши описывал… Сейчас покажу вам подлинный документ об этом!..

Вот это и была моя непростительная неосторожность. Немного охмелевший от усталости и выпитого вина, я встал, взял свой дорожный портфель и стал искать в нем папочку с фотографиями и материалами военного времени, которые возил с собой всякий раз, когда ездил в Москву или Дятьково; они мне были нужны для того, чтобы кое-что уточнить, проверить, перепечатать, перевести с литовского на русский язык и, в конце концов, просто так, чтобы с родными или близкими вспомнить прошлое, поискать очевидцев тех событий. Кроме того, во мне всегда во время таких поездок жила тайная мысль: заглянуть на денек-другой в Шяуляй, где эти документы могут пригодиться. И вот, как видите, пригодились! Я демонстративно раскрыл портфель и достал серую папку, перевязанную шнурками, развязал их и быстро нашел, что нужно было. Это широкий лист плотной литовской бумаги с фирменным знаком, сложенный вчетверо. Местами перетершийся на сгибах. Со следами соленых военных слез и ржавчины от скрепки. Я осторожно развернул этот лист и показал Йонасу. Он прочитал: «Список вещей» и удивленно пожал плечами, ничего не понимая. Да, это был документ смертников — список наших вещей, составленный тридцать с лишним лет назад, когда нас арестовали и посадили в Шяуляйскую каторжную тюрьму. Он написан на литовском языке. Почерк — каллиграфически четкий. Но синие чернила уже потускнели от времени и кое-где расплылись от дождей и маминых слез.