Владукас

В то же время мои переводчики усердно старались уладить недоразумение. Наконец у меня возникла идея, подсказанная, очевидно, интуицией, не раз выручавшей меня в самые критические минуты жизни. «От судьбы не убежишь», — решил я и, закрыв крышкой объектив фотоаппарата, подошел к большому ледниковому валуну, что лежал возле колодца, спокойно уселся на него и запел любимую песенку Зоси:

Сук сукротяли,
Сук и вена пуси.
Посакик, мергяли:
Ар ту мане буси?..

Да, я, действительно, по-литовски говорить разучился. За тридцать лет этот язык совершенно выветрился из моей головы, кроме ругательств и некоторых песенок, и то, очевидно, потому, что я их когда-то записал в своем блокноте. А эту песенку Зося часто напевала в долгие зимние вечера, сидя за прялкой. Слова ее означают примерно следующее: «Крутись, крутись, веретено. Скажи, девушка: любишь ли ты меня?»

Услышав свою любимую песенку, Зося грустно улыбнулась мне, на глазах появились слезы. Она подошла ко мне и тихо, ласково воскликнула:

— Владукас!

Она узнала меня.

Узнал меня и Йонас, но ему, очевидно, было неловко за проявленное недоверие ко мне, и он отошел от нас к рыжему телку, гулявшему по зеленой лужайке.

Вскоре все уладилось. Нас пригласили в дом, где, как по щучьему велению, вдруг появились на столе неизменные литовские угощения. Я отметил про себя: мои бывшие хозяева всегда отличались хлебосольством, особенно Зося.

За столом завязался оживленный разговор. Я узнал, что после войны Йонас вступил в колхоз «Родная земля», первый председатель которого Турскис Павеке погиб от бандитской пули. Рядом с усадьбой Каваляускасов стоит памятник ему, высеченный из дикого камня. Йонас работал заместителем этого председателя. В 1961 году колхоз «Родная земля» преобразовался в совхоз «Гильвичай», а Йонас ушел на пенсию. Сейчас ему 65 лет. Вот и все, что я смог узнать о нем. За недостатком времени, за незнанием литовского языка, что лишало меня непосредственного общения с Каваляускасами, я узнал гораздо меньше, чем предполагал и хотел.

4

Предателей партизанского отряда, в том числе и того, кто выдал немцам нас с мамой, Каваляускасы не знают. Знают только, что помещики Гирдвайнисы, в поместье которых находился полицейский участок, сбежали за границу. Старики-соседи Минкус Пранус, братья Вайнорюсы и Чаплынские давно умерли. Внучка Минкуса Прануса Стася Минкутене не известно где.

— А паняля учительница? Она жива? — спросил я, считая, что и о ней, наверное, тоже ничего не известно Каваляускасам. Но неожиданно получаю ответ:

— Жива. Она же была молодая.

— Где же она живет и кем работает, по-прежнему учительницей?..

— Да, учительницей, — ответила Зося, — только преподает она теперь в институте, а живет в Каунасе.

— Вот как! Какой же предмет преподает?

— Кажется, английский язык. Она ведь вышла замуж за переводчика Рудельпа, который еще во время войны ухаживал за ней. Помнишь его, Владукас?

— Помню, помню… Как же?.. Значит, фамилия у нее теперь другая — по мужу?

— Разумеется.

— А какая?

Каваляускасы переглянулись. Очевидно, мой вопрос им показался подозрительным.

— К сожалению, мы не знаем ее теперешней фамилии, — поспешил ответить Йонас, чтобы опередить Зосю.

Я понял, что они не хотят называть ее фамилии, и больше не задавал вопросов о бывшей паняле учительнице. Мои переводчики заговорили с хозяевами на литовском языке, начали знакомиться и рассказывать друг другу о своих делах. А перед моими глазами неотвязно стоял образ учительницы. Значит, до сих пор она ходит по земле безнаказанной. Еще и преподает в институте и, наверное, как и я, — кандидат наук. Кто докажет теперь ее вину? Никто. Тайна ее предательства похоронена навечно с теми, кого она предала. Время для разоблачения упущено. И теперь она сама может наказать любого, кто назовет ее предательницей, и привлечет к ответственности, как клеветника. Чем сейчас докажешь, что именно она ходила в Гильвичай доносить на нас? Поэтому о предателях придется молчать.

Так думал я.