Владимир Чигринцев

Тетушка была печальна, и мрачно печальна. Никогда прежде не видал ее такой, никогда не позволяла она показать чувства на людях. Сдержанности научилась с детства. Его приход сегодня лишь подхлестнул думы, с которыми она жила один на один.

— Тетушка, ты меня пугаешь, — заботливо, сердечно погладил ее редкие волосы, прижал к плечу большую голову. — Перестань, у стариков болезнь может тянуться годы.

— Не имеет значения, а по правде, так лучше б скорей. Спасибо, милый, в тебе я не сомневаюсь, ты нас похоронишь как следует. Как в новой жизни устроишься?

— О чем ты?

— Все о том же, век кончился, эпоха тоже. Как ты к Татьяне относишься?

— К чему это, Екатерина Дмитриевна? Хорошо отношусь.

— Так… Гордая — это от Дербетевых, Ершовы да Чигринцевы поглупее да попроще… Я теперь у них каждый день бываю, помогаю. Не нравится мне господин Княжнин — он там сегодня за мажордома.

— Княжнин? При чем здесь Княжнин? Павел Сергеевич его, кажется, презирает. А что Аристов?

— Кто же теперь Пашу спросит, говорю — гордая. Нет, Княжнин… этот очень помог с лекарствами, весь мир на уши поставил, спасибо, низкий поклон… Аристов? Витька — простак, хоть и строит из себя, вбил в голову, что станет бизнесменом. Намучено там воды. Пусть тешится, этот меня всерьез не волнует, а вот кабы Татьяну не увез.

— Куда? В Америку? Да, тетушка, что вы, Таню не знаете — сегодня у нее одно, завтра — другое.

— Знаю, именно что знаю. Дербетевых гордость всю жизнь наизнанку выворачивала.

Она что-то недоговаривала. Любила так — не ставя диагноз, подвести к черте, а в самый решительный момент замкнуться.

— Тетушка, старая интриганка, что там стряслось?

— Пока ничего, Павел Сергеевич жив, все суетятся вокруг. Всегда суетились, и правильно делали. Нас всю жизнь государство кормило, — сказала она вдруг невесть к чему.

— При чем тут государство?

— При том. Плохое-хорошее, но государство. Кого подкармливало, кого и закармливало. Война все поменяла. Паша все свободы искал, как и я поначалу. Потом — война. Он понял, а я все, дура, честь берегла. Он дело делал, Воля. Поздно за ум взялся, но взялся.

— Тетушка, что ты такое говоришь, какое государство, при чем здесь «красный мурза»?

— Ах, прекрати, да, «красный мурза», красный, а какой же еще? Да ведь и я не белая лилия.

Она произносила слова тихо, как в тумане, монотонно. Именно тон всегда больше и пугал. Обычно тетушка голосила по любому пустяку.

— Вот что — иди спать. Вымой посуду и иди, у меня сегодня сил нет, набегалась, да и дискутировать не намерена, не желаю! (Тут хоть твердость былая проснулась!) Все делали свое дело, все совестились в свою меру, грех на мне, что поздновато прозрела. А вру, вру, пока живу не прощу, вот что страшно.

— Тетушка, ты чем виновата? — Он абсолютно растерялся.

— Дурак! Вине всегда место найдется, слишком у нас душа широка. Иди спать, я сказала! — снова очнулась, снова была прежней, знакомой. — Младенец ты для меня, потом поймешь, иди! — добавила мягче, устало.

— Дай-ка я лучше тебя поцелую на сон грядущий. — Он облапил ее, ткнулся носом в мясистую щеку. — Я тебя люблю, тетушка, брось, все неважно.

— Дурак! Говорю же, дурак! Бычок, все в щечку тебе тыкаться! — Она совсем оттаяла. — Что, нашел клад? Стыдно хоть стало? Это ж его фокусы, его страхи, тебе-то они зачем? Да у тебя их и нет, слава Богу. Нагляделся? Иди, иди, Господи, спи, ангел тебе в охрану, как мне дедушка говаривал. — Она оттолкнула его с улыбкой, тяжело опустила руку на колено. — Стели сам, знаешь где что.

Стыдно? Почему она упирала на стыд? «Всему виной мы сами», — вспомнил из дербетевской брошюрки.

…Печально шевелилась тяжелая портьера на окне, ветер из форточки колыхал ее, заносил в комнату холодный воздух, запах далекого дыма — где-то во дворе горел мусорный бачок. Зарывшись в подушку, устроив себе «темноту», детский «шалашик», глушащий, отсекающий пространство, твердил, как белых слонов считал: «Стыдно — не стыдно, любит — не любит, плюнет — поцелует».

3

Утром Чигринцев заехал домой: надо было решить вопрос с деньгами. Размотал нитку на историческом кошельке, дарованном предку Великой Екатериной. Четыре червонца оставил про запас, четыре положил в нагрудный карман и вскоре стал обладателем заветной хрустящей пачки. Жизнь снова обрела полноту и свежесть.

В первой половине дня Профессору делали процедуры, затем он обедал и отдыхал — приходилось тянуть время. Рядом растянулся рынок автомобильных запчастей — там жарили настоящий бараний шашлык. Мясо, истекающее соком, возникло перед глазами, и не смог себе отказать, тем более что финансы теперь позволяли.

И вот он уже шел, глазел, примеривал разные блестящие штуковины к своему обновленному «жигуленку», приценивался, вертел в руках, изображал делового покупателя. Здесь царили выбор и деньги.

— Как думаешь, лучше «Ми-16» или нижнекамская? — Симпатичный паренек спрашивал его мнение об автомобильной резине.

— Смотря для чего. — Чигринцев напустил на лицо серьезность. — Нижнекамская жесткая, шиномонтажники ее не любят. Я езжу на ярославской — хотя и сажа, но мягкая, ударов не боится.