Районные отделы НКВД собирали жалобы и предложения, поступавшие от рядовых коммунистов и беспартийных граждан. Установившийся политический режим был таков, что исключал, или, скажем мягче, всячески затруднял критику местных партийных вождей, а вкупе с ними и больших хозяйственников. Члена ВКП(б), осмелившегося критиковать горком, могли обвинить в дискредитации и заклеймить троцкистом. «Когда в 1935 г. на партсобрании […] тов. Кривоногов критиковал горком ВКП(б), называя политику последнего страусом, я лично вместо развертывания большевистской самокритики сказал, что иногда троцкисты пытаются дискредитировать руководящих партработников», — с двухгодичным опозданием вскрывал свои прошлые политические ошибки начальник Чусовского ГорНКВД Шумков[178].
Для гражданина, в партии не состоявшего, критиковать власти означало подвергнуться риску быть привлеченным к уголовной ответственности за антисоветскую агитацию. Обращение в органы было одним из способов восстановления справедливости — наряду с письмами в центральные органы печати и лично товарищу Сталину, — только более надежным. За них, как правило, не наказывали. И была надежда, что в конце концов товарищи разберутся. Тем самым районные отделения НКВД исполняли важную функцию: они обеспечивали обратную связь между властью и населением, снижая таким образом социальную напряженность.
Ответственные сотрудники НКВД были достаточно профессиональны для того, чтобы различить сфабрикованное дело, на их языке называемое «липой», от действительных событий. Предшественник Дмитриева на посту начальника областного управления НКВД Решетов останавливал оперативные действия, подозрительные по части провокации. «Так, в 1934 г. УНКВД по Свердловской области была ликвидирована разработка „Подрывники“. Следствием по делу было установлено, что на Урале существует к/p троцкистская организация, построенная по принципу цепочки. […] Однако, когда было доложено Решетову о скрытой организации, он заявил, что считает это пустым делом. Дело областного троцкистского центра было замазано», — показывал на допросе один из его ближайших сотрудников Весновский[179]. Он очень осторожно реагировал на инициативы подчиненных, требовавших арестов[180].
Впрочем, точно так же поступал и рядовой работник пермского горотдела НКВД Шелыганов, который уже в разгар кулацкой операции выбросил из дела «…выписку одного чл. повстанческой организации…, ибо это было неправдоподобно»[181].
Опытные сотрудники хорошо знали, что не каждое слово, вырвавшееся у замордованного голодом колхозника, в строку пишется. Сейчас трудно сказать, просто ли они ленились заводить новые дела, искать и обрабатывать свидетелей, вести долгие допросы, собирать справки по сельсоветам или на самом деле не видели ничего крамольного в матерной брани в адрес кремлевских вождей, но до начала массовых операций обвинения в антисоветской агитации рабочих и колхозников встречаются редко. Вовсе не потому, что те молчали либо дружно одобряли меры Советского правительства. Просто на их ворчание не обращали внимания:
«Сейчас все так говорят, и если мы будем арестовывать за такие высказывания, тогда мы всех поарестуем»[182].
Такая снисходительность частично объяснима всеобщим убеждением, бытовавшим в местных органах НКВД, что власти ничего не угрожает («базы контрреволюции нет, мы всех ликвидировали»[183]), частично же — неспешными ритмами повседневной жизни, присущими малым городам и поселкам: Перми, Молотово, Соликамску, Березникам, Кизелу. О сонной атмосфере в Свердловском управлении НКВД повествует Г. М. Файнберг:
«В отделениях годами велись агентурные дела, первые тома которых объедали мыши, а в последние вшивались новые записки. […] Я не ошибусь, если скажу, что примерно такое же положение было и в других оперативных отделах»[184].
Районные начальники также не отличались особым рвением. Тот же Файнберг признавался, что да, приходилось выпивать с работниками аппарата, но не часто и не со всеми[185].