Вьюжной ночью

И дальше он начал хвалить Женю. Вынув из портфеля Федотовнино лекарство, сказал, что оно состоит из нескольких трав, вероятнее всего купленных в аптеке, и измельченной соломы. Андрей Иванович достал из шкафа обруч от шаманьего бубна и положил на стол.

Тищенко задал два-три вопроса. Отвечая на них, Женя заметил, что сегодня он совсем не старается рисоваться перед Маргаритой, а она слушала, надо сказать, внимательно, подавшись вперед и полуоткрыв рот.

— Интересно! — сказала Маргарита тем особым, игривым, протяжным голоском, каким говорила всякий раз, когда желала привлечь внимание кого-либо из ребят. Уж кто-кто, а она умела привлечь. И такой ее голосок впервые был, так сказать, адресован прямо к нему, к Жене. Он, этот голос, всегда всех разил без промаха.

Рядом с Маргаритой сидела ее подруга — курносая, большеротая девушка, самая некрасивая в классе и самая безропотная. «Конечно, некрасивое подчеркивает все красивое, — подумал Женя. — Только не нарочно ли это?..»

У него было в эти минуты странное, непонятное ему самому настроение — смесь грусти, усталости и отрешенности от всего — видимо, он был еще не совсем здоров. Хвалебные слова Тищенко и удары карандашом по обручу бубна — это делал Андрей Иванович — доносились до Жени как бы издалека, и он подумал, что надо, пожалуй, сегодня же, как придет домой, написать письмо Гуте и успеть сбегать на почтамт, тогда письмо завтра утром, а может быть, даже сегодня в ночь отправят по Северному тракту в далекую Тарасовку, — бураны вроде бы кончились.

В ПОЛОВОДЬЕ

Отец пришел с работы уже вечером. Торопливо умылся, тряся головой и отфыркиваясь, и теперь наскоро ужинал. Он только раз взглянул на Сережку, который сидел сбоку от него и уплетал жареных чебаков.

— Ну, кажись, убыла вода?

— Аха.

— На сколько?

— На девять сантиметров.

— Когда мерил?

— А вот щас.

Отец удовлетворенно мотнул головой.

— Кончай с ужином, поедешь со мной сети смотреть. Надо б засветло управиться.

— Сдурел, кажись, — испугалась мать, — погляди, что на улице-то делается. Ишо робенка тащит с собой.

И в самом деле, на улице было не ахти как весело: уже вторую неделю стояло ненастье, люди ходили в пальто и телогрейках, как осенью. По воде расходились круги — опять накрапывал дождь.

— Не пужайся, — успокоил отец. — В шестой класс перешел робенок твой. В его годы я один с сетями справлялся. До обеда седни вроде бы тихо было — рыбешка попасться должна.

И вот они плывут. Лодка узкая, верткая, того и гляди, воды зачерпнет. Борта — на две Сережкиных ладони от воды. Когда плавает один отец, борта выпячиваются из воды куда выше — мал Сережка, а все-таки весит порядочно. Лодчонка в общем-то паршивенькая. Отец сам делал ее в прошлом году, хотел смастерить добрую лодку, но не получилось.

Гребет отец, Сережка, сидя на корме, помогает коротким веслом. Отец командует:

— Погреби-ка справа. А вот сейчас слева махни. Слева, слева!

И Сережа гребет, гребет изо всей силушки, вздыхая и сопя. Весло он держит так крепко, что даже ладони больно.

— Не вихляйся, сиди спокойно. А то топорами ко дну пойдем.

— Не пойдем, — весело отзывается мальчик. — Забор-то, вон он — доплывем.

Они метрах в пятидесяти от берега. Нынче река страшно разлилась; она каждую весну разливается, но нынче особенно: поля затопило местами километра на три, а то и больше. Вода подошла вплотную к их дому, а он далеко от русла реки, на склоне горы стоит. Собственно, это и не гора вовсе, а, как сказывают старики, древнейший берег, — река когда-то отошла от него, она вообще помаленьку отходит в сторону. Берег этот очень высок, глинист, на него карабкаются домики — здесь окраина рабочего поселка. Дома, амбары, дровяники и бани — на косогорье, чтобы не заливало в половодье, а огороды — внизу, их если и зальет, так не беда, все равно картошку посадить успеют. Улица выглядит чудно: под окошками вода, можешь из окна забрасывать удочку, только ничего, конечно, не поймаешь — рыба, она не совсем дура, очень-то близко не подходит; из воды торчат телеграфные столбы, верхушки изгородей, ворот, здесь же плавают бревна, оторвавшиеся от плотов, перегоняемых из леспромхозов к лесозаводу, а также какие-то горбыли, дощечки, палки, щепки.

Сережа смотрит на дома, и ему почему-то кажется, будто они ползут от разлива в гору, только медленно ползут, незаметно для глаза.

Берег все дальше и дальше. Так далеко Сережа еще никогда не был, ему разрешалось плавать на лодке по огороду и поблизости от него.

— Ну, как первый день каникул прошел у тебя, Сережик? — спрашивает отец, объезжая крышу затонувшей избушки, где летом сидят сторожа, охраняющие плоты. Крыша черная, и труба тоже черная.

— А ниче.

— Чем занимался-то?

— Да лук делал.

— Сделал?

— Аха. Ничего стреляет. Наконечники к стрелам только плохо получаются у меня. Опосле во дворе подбирал, мама велела. К робятам ходил — мячик пинали. И ишо с робятами к мосту бегал, там охотник живет, дядей Пашей звать. Знаешь?

— А как же.

— Он медведицу подстрелил вчерась, а медвежонка совсем живого приволок.

— Но? — оживляется отец.