Витторио Страда о романе В. Кочетова «Чего же ты хочешь?»

Интересна здесь и пророческая программа авторитарности «снизу», и синтез реакции и «демократичности», и частичное неверие в механизм и технику власти, чья идеологическая законность не вызывает ни малейшего сомнения, но которую хотят усовершенствовать при содействии «масс». Советский историк Рашковский, из статьи которого взяты приведенные цитаты, справедливо отмечает:

«Это любопытный документ! В нем связаны, как бы переливаясь друг в друга, и крайная реакционность, и элемент подспудного демократического стремления к общественному самоуправлению и к общественному контролю над низовыми звеньями государственного аппарата; безусловный легитимизм и комплекс недоверия по отношению к властям земным и небесным. Письмо «Москвитянина и верного сына» замечательно тем, что впервые, на наш взгляд, в истории русского реакционного сознания оно потребовало самодеятельного, организованного и наступательного действия реакционной массы для борьбы с революционными течениями в стране. В этом письме как бы угадывается будущий психологический парадокс реакционного экстремизма: психологической основой массового антидемократического действия оказывается комбинированная (с той или иной степенью осознанности) апелляция не только к предрассудкам масс, но и к некоторым глубинным их устремлениям. Неверно думать, что предлагаемый в письме рецепт массового действия мог соблазнить лишь домовладельца, лабазника да сельского мироеда, для которых участие в подобных организациях было бы вспомогательным полем повышения статуса. Такой метод массового действия мог иметь определенное мобилизующее влияние и на «маленького человека» тогдашней социальной системы. Ибо стихия безотчетной мстительности, неосознаваемого бунтарства, пульсировавшая в измученных низах, нередко облекалась в формы «благонамеренной» защиты порядка от «смутьянов».[3]

Этот психологический механизм и эти методы «манипуляции» действуют, хотя и в более сложной форме, и в послереволюционном обществе, когда политическая борьба внутри новой системы ведется не открыто и не гласно, а в рамках руководящей верхушки, и отсюда натравливают часть массы на выискивание «ревизионизма» и на интеллигенцию, на которых, по подсказке сверху, сваливается ответственность за скрытые социальные трудности.[4]

Примером такого типа политики может служить «культурная революция» в Китае, сумевшая использовать определенные антидемократические настроения и ряд объективных противоречий. И у Кочетова мы обнаруживаем вариант этого «демократическо-авторитарного» образца, приспособленного к определенному советскому историческому положению. Следовательно, дело не в демагогии. В истории нет места демагогии, ибо то, что мы считаем демагогией — это всегда конкретная деятельность, при которой слова (в данном случае «марксистские») приобретают значение действий. Это не демагогия, а политика, политический фактор огромного значения, который надлежит трезво проанализировать без морализирования и иллюзий.