Прервав Карпушкины излияния, Михаил Аверьянович велел заняться бывшим Подифоровым садом, а сам направился в конец бывшего своего, туда, где среди кустов калины нежданно-негаданно выросли посаженные кем-то из внуков — наверное, Фросиным Мишкой — две яблоньки. В этом году они шибко зацвели, и садовник решил не допустить преждевременной завязи. Он уже наклонился, чтобы нырнуть под калину, но вдруг замер, пораженный раскрывшейся перед ним картиной: в трех шагах от него, там, куда падали, дробясь о ветви, солнечные брызги, на сложенном вчетверо стеганом, сшитом из нарядных клинышков и треугольников одеяле лежал ребенок, усыпанный лепестками цветов выросшей тут же кудрявой, уже отцветающей черемухи. В полуоткрытом ротике его прозрачным пузырем надулась слюна, рубашонка задралась к подбородку, и было видно, как матово-смуглый, молочного цвета животик мерно, покойно колышется. Прямо в изголовье ребенка белели, качаясь на тонких ножках, три чашечки ландыша, на них дрожали капелюшки еще не выпитой солнцем росы.
Хрустнула ли сухая ветка под ногою Михаила Аверьяновича, кашлянул ли он нечаянно, только слева от него, куда он не глядел, кто-то встрепенулся, послышался испуганный женский голос:
— Кто там?
И второй голос — мужской:
— Кто там?
И тут Михаил Аверьянович увидел Митьку Кручинина и Польку Паву. До этой минуты они, очевидно, спали на траве, возле траншеи, ведущей в землянку, а сейчас сидели, вперившись в пришельца неприязненными, расширенными страхом глазами.
— Что тебе тут надо? — Митька поднялся и приблизился к Михаилу Аверьяновичу.
— Это я тебя хотел об этом спросить. Дерево, под которым ты стоишь, посадил я. Да ты не бойся, не выдам, — успокоил старик и, не сдержав улыбки, спросил, кивнув на ребенка: — Ваш?
— А чей же? Наш. Зимой, в землянке прямо и народился. Мальчишка. Андрюхой назвали. Лесной житель… Не выдашь, значит?
— Не выдам.
— Плетни убрали? — неожиданно спросил Митька.
— Убрали, нет зараз плетней, — тихо и грустно сказал Михаил Аверьянович.
— Хорошо. — Митька шумно вздохнул. — Тут и я ночью свою руку приложил вот к ихним плетням, — указал он на Польку Паву. — Не стерпел…
— Зачем же ты хоронишься?
— Боюсь, дед, посадят. И она пропадет с малым. — Митька вновь глянул на притихшую, напряженно слушавшую их разговор Польку.
— Но ведь и это не жизнь.
— Знаю. А что делать?
— Как что? Власть-то наша. Раньше, при царском режиме, в моем саду Федор Гаврилович Орланин от жандармов прятался. То понятно. А ты от кого?.. Гоже ли это, а? Приди в сельсовет, покайся, повинись — и тебя простят. Не враг же ты, не шпиён? Ну, может, дадут год принудиловки — невелик срок. Ты молодой. Отбудешь, вернешься с чистой душой. Парень ты крепкий и, кажись, с головой. Добре?
— Нет, дед. Я вернусь, а они Пелагею к отцу отправят, на Соловки аль еще куда… А что я без нее? Зачем мне все… все это, когда без Полины белый свет не мил? Все одно повешусь. Это уж я точно тебе говорю, старик… Так не выдашь?
— Не выдам, — твердо сказал Михаил Аверьянович и сразу же нахмурился, посерел лицом, думая о чем-то своем, глубоко скрытом.
— Спасибо, отец…
— Не за что. Но ежели, Митя, худое кому из людей сделаешь, тогда не обессудь — заявлю. Я не потерплю, чтоб в моем саде скрывался преступник. Не для того сажал я сад свой. Запомни это, Митрий!..
От их ли голосов, от солнечных ли зайчиков, добравшихся до лица и защекотавших его, но ребенок проснулся и громко, на весь сад, заплакал. Полька встрепенулась опять, подхватила его на руки и, торопясь, не стыдясь постороннего, широко распахнула кофту и, придерживая левой ладонью большую, всю в синих жилках грудь, дала ее ребенку. Мальчишка заурчал, замурлыкал, еще больше вывернул облитые молоком пухлые губки и, кося на Михаила Аверьяновича глазенки, принялся жадно сосать.
— Чем же вы харчуетесь? — спросил Михаил Аверьянович.
— А чем бог пошлет, — ответила Полька Пава, мерно раскачиваясь, баюкая сына. — Зимой тяжело было. Как бы не Митькина мать, померли бы с голоду. Она приносила по ночам кой-какую еду. А Настенька, подруга моя, твоя внучка, вместе с матерью, тетей Фросей, яблоков сушеных присылали с Митиной матерью. Ну а сейчас полегче маленько стало. Прошлогоднюю картошку собираем, сушим, а из крахмала пекем лепешки с конским щавелем. В Игрице ракушки собираем, варим похлебку. А теперь вот морошка дикая пошла. В лесу много съестного. После половодья раст копали, рвали слезки. Молоко мать приносит. Так вот и живем…
— А где ж от половодья-то спасались?
— В Панциревке. У Пищулиных… Дедушка, кто теперя в нашем доме?
— Кажись, правление туда перебралось… Ну и как же думаете дальше жить?
— В город подадимся. В Саратов. Вот Андрюха наш маленько подрастет, и к осени — в город. Там ведь у меня брат на заводе работает, — сказал Митька. — Нам бы только справки…
«И этому справки. Всем справки», — подумал с какой-то смутной тревогой Михаил Аверьянович и тут же вспомнил про сына Николая, работавшего секретарем в сельсовете.