Насосавшись, ребенок снова заснул. Мать положила его на этот раз под яблоню. Михаил Аверьянович стал обрывать цветки, и цветки эти, как первый, еще нежный, чистый, пушистый снег, запорхали между ветвей, и через полчаса внизу было все белым-бело, и ребенок спал уже в этом белом пахучем царстве, на ничтожно малом кусочке огромной и теплой планеты, на которой нашлось и ему место, не ведающему ни того, что творилось вокруг него в этом необъятном, растревоженном мире, ни того, для каких — малых, великих ли — дел родился он, новый житель земли.
— Ну, бувайте! — сказал Михаил Аверьянович, когда работа была закончена. — А ты, Митрий, подумай о моих словах. Ты не бандит, а живешь в лесу, как те, зеленые…
Митька не ответил.
Возле шалаша Михаила Аверьяновича стоял Карпушка. В волнении сообщил:
— Почудилось мне, Михайла, будто дитенок гдей-то заплакал.
— Почудилось, — сказал Михаил Аверьянович, пряча от Карпушки глаза. И заспешил перевести на другое: — Ты кончил с Подифоровым?
— Кончил. Сейчас пойду шалаш свой поправлю. Хоть мы с тобой и приятели, а два медведя в одной берлоге не живут. Лучше уж я буду там, а ты — тут. Так-то надежнее сторожить колхозный сад. Вот бы нам еще книги какие по садову делу. Ванюшка обещал раздобыть. Хотят они нас с тобой к самому Мичурину в город Козлов командировать, чтобы поглядеть, как там у него, опыт, стало быть, перенять. — Размечтавшись, Карпушка уже подстегивал и без того резвую свою фантазию, и она неудержимо понесла его. — А потом пригласим и его к себе в гости. Наш сад через десять-пятнадцать лет наилучшим во всем Сысыере будет, из заморских стран зачнут наведываться к нам, учиться у нас, стало быть… А когда построим коммунизм, вся наша Земля-планида будет один сплошной, без единого голого пятнышка, сад. Это я уж точно знаю, в ученой книжке так пропечатано. Вот оно какое дело, Михайла!.. Ну, я пойду подновлю шалашишко. А когда мы за осокорь-то возьмемся? Можа, оставим его для красы, а?
— Потом порешим и с осокорем. Сейчас не до него. Ты иди делай свое дело.
Случилось так, что, отыскивая для шалаша сухие палки, Карпушка забрел и к черемухе, под которой было убежище Митьки Кручинина и маленькой его семьи. Сам Митька спал. Карпушку видела лишь Полька Пава. Обнаружив такое, Карпушка так перепугался, что уже через десять минут был в Савкином Затоне, а еще через час Митька был арестован и отправлен в Баланду.
Польку Паву с ребенком оставили у Митькиной матери.
— Зачем ты это сделал, Карпушка? — спросил Михаил Аверьянович.
— Он же, бандит, передушил бы нас тут.
— Дурак ты! Какой же он бандит?
— Раз от властей скрывается, стало быть…
— И еще раз дурак.
— Это почему же? — обиделся Карпушка. — Человек совершил преступление и должен ответ держать.
— Какое преступление?
— А уполномоченного побил?
— Так тому уполномоченному и надо. Не разобрался, в чем дело, не поговорил с парнем… Ванюшка рассказывал мне, как все случилось. Разве ж так можно?
Михаил Аверьянович умолк, встретившись с Карпушкиным взглядом: всегдашнего простодушия в его глазах как не бывало. Злой, ощетинившийся, смотрел он на своего старого друга с величайшим укором. Заговорил трудно, с болью:
— Может, ты, Михайла, забыл, как Андрей Савкин твои яблони с корнем выдергивал, как над Улькой измывался, как его покойный батюшка твою мать на колени ставил? Забыл? Ну так и забывай! А я не забуду вовек, как за паршивую икону, распро… их мать, они, Савкины эти, заставили меня кровью харкать! Это ведь я своей глупой Меланье могу все прощать — сошлись без любви, разошлись без нее, этой самой… теперя сызнова вместе. Зла на нее у меня нету. Не от сладкой жизни бабенка мечется. А энтих… я б их всех своими руками… И Митька раз кровью помешался с бандитской породой, — нету ему от меня пощады. И на страшном суде не раскаюсь, что выдал его, сукиного сына, властям. Не царским властям, а своей, родной советской власти выдал! И ты меня, Михайла, не попрекай! У меня своя голова на плечах!
На другой день стало известно, что Митька по пути в Баланду бежал из-под стражи. Его везли в телеге, по бокам сидели с револьверами два милиционера, и когда дорога за Панциревкой пошла по-над крутым берегом Игрицы, Митька в один миг растолкал милиционеров в разные стороны и прыгнул в воду с трехметровой высоты. Не успели конвоиры прийти в себя, как он уже подплывал к левому, лесистому берегу. Несколько пуль, пущенных вдогонку, всхлипнули возле Митькиной головы, а через минуту он уже скрылся в прибрежных зарослях камыша и тальника.
А неделю спустя в глухую, непогожую ночь, когда сад шумел, как море во время шторма, когда черные горизонты полыхали грозными языками молний и глухие раскаты грома надсадно ухали в кромешной тьме, когда смолкли соловьи в крыжовнике, когда мятущиеся ивы над Игрицей купались макушками в ее высокой черной волне, свистя и стеная, Митька подкрался к Карпушкиному шалашу и поджег его. Острые лезвия пламени вспороли соломенную крышу, обожгли яблоневые ветви и вонзились в аспидно-черный мрамор неба, могильной плитой нависшего над тревожно гудящим садом.