Вишневый омут

— Нету теперя дедушки-то, нашего родного Ильича. Как же мы без него, а? — тихо и взволнованно сказал молчавший до этого Карпушка. — Вот ты, Федор, вчерась о колхозах толковал, сам сказывал, что дело это очень сурьезное. Тут, как говорится, сто раз отмерь, один раз отрежь. Как бы не наломать дров без Ленина-то. Ильич, он крепко понимал нашу селянскую жисть. Рано он нас покинул…

— Но дело его живет! — воскликнул Митька лозунгом, который висел у них в нардоме.

— Дело делать надо, Митя, тогда оно будет жить. И делать в первую очередь должны вы, молодежь. Вам завещал его Ильич. — Федор Гаврилович посмотрел на гостей раздумчиво-долго. — Сообща нам жить надо, мужики. Не то погибнем. Задушат нас мироеды.

— Это как же — сообща? — встревожился Илья Спиридонович.

— Очень просто. Земля общая, лошади общие, сбруя общая и труд общий…

— Так, так, — ехидно поддакнул Илья Спиридонович. — А насчет хлебова?

— Чего?

— Насчет хлебова, говорю, как будет? Из одного котла?

— Ну да. А что?

— А то, что один будет шаляй-валяй — щи хлебай, а другой за него горб ломай. Иным манером сказать: один с сошкой, а другой с ложкой. Потому как один — лодырь царя небесного, а другой — ночей не спит, трудится…

— Это ты, что ли, не спишь, Илья Спиридонович? — спросил Митька Кручинин под хохот мужиков, хорошо знавших о странностях старика Рыжова.

Илья Спиридонович ругнулся и выскочил из избы. Выбежавшей вслед за ним и попытавшейся было удержать его дочери сказал, как всегда, резко, отрывисто:

— Отвяжись, Фроська! Глазоньки бы мои не глядели на этих шарлатанов. Дурак на дураке и дураком погоняет. Как только их сват Михаил терпит — на порог бы не пустил!

Вскоре ушел и Михаил Аверьянович. Ушел чем-то встревоженный, и из окна долго еще была видна его высокая, ссутулившаяся больше обычного фигура.

Присмирели, задумались каждый о своем и гости. Однако выпитая водка в конце концов сделала свое дело: люди повеселели и, повеселев, захотели песен.

Пели всё: и «Располным-полна коробочка», и «Хаз-Булат удалой», и, разумеется, «Шумел камыш», а Петр Михайлович, нарушив свой обет не петь этой песни при детях, спел все же «От павших твердынь Порт-Артура». Иван и Митька «играли» самые известные в ту пору комсомольские песни: «Кузнецы», «Наш паровоз», Иван тенором, Митька давил басом, очень грозным и внушительным при блеске черных его отчаянных глаз. «Вот бы кого в церковный-то хор!» — с завистью подумал о нем Иван Мороз.

А потом все стали просить хозяйку, чтобы она спела.

— Сыграй нам, Фрося! — почти умолял Максим Звонов, забросив саратовскую на кровать: он знал, что Фросю лучше послушать без гармони.

— Да что ты, Максим! Нашел певунью!

А сама уж раскраснелась, плавным движением рук распустила длинную тяжелую свою косу и была опять Вишенкой — румяная, свежая, молодая. Глаза, в которых, думалось, навсегда поселилась покорность, озорно блеснули, засветились, ожили.

— Ну что ж, слушайте, коль просите. — И Фрося почему-то бросила короткий взгляд в сторону мужа.

Прижав к груди Мишку и гладя ему голову, она призадумалась, опять погрустнела и тихо запела тонким, немного хриплым от волнения голосом:

Из-под камушка,
Из-под белова
Там текет река,
Река быстрая.

Гости приглушили дыхание. Где-то рядом, совсем близко от них, возник чуть внятный хрустальный звон ручья, и вот он еще ближе и уже течет прямо тебе в душу:

Там текет река,
Река быстрая,
Река быстрая,
Вода чистая.

Голос Фроси по-прежнему ровен, но слушавшим ее отчего-то делается все тревожнее.

Как по той-то реке
Вел донской казак…

Фрося опять коротко глянула на мужа, следившего за ней ожидающим, беспокойным и подозрительным взглядом, лицо ее озарилось каким-то странным, предвещающим далекую грозу светом, и она почти выкрикнула — зло, враждебно:

Не коня вел поить,
А жену топить!

И опять сникла, но голос ее уже не лился ровно и спокойно, как вначале, а дрожал, бился у нее в груди, и, вырвавшись на волю, обжигал сердца смолкших в сладком испуге гостей заключенной в нем острой тоской:

А жена-то мужа
Уговаривала:
— Ах ты муж, ты мой муж,
Не топи ты меня…

Теперь Фрося глядела на постепенно багровевшего Николая прямо и, храбрея под надежной защитой песни и тех, кто слушал эту песню, пела все сильней и сильней — это уже была не песня, а крик души:

Не топи ты меня
Рано с вечеру,
А топи ты меня
Во глухую полночь…

Мишке жарко было в объятиях матери, но он не смел шелохнуться. Фрося прижимала его еще крепче к знойному своему телу. Руки ее знобко дрожали, дрожало все тело, и по телу Мишки пробегали мурашки. Наконец он вырвался и бросился на кровать.

Фрося пела:

А топи ты меня
Во глухую полночь,
Когда дети мои
Спать улягутся…