Вишневый омут

— Нельзя, Санюшка. А кто ж за Ленькой поглядит? Ты у меня уж большой. Полезь-ка, сынок, на подволоку и достань для бабушки свежего яблока. Только от медовки, слышь! Беги, милый! Не забудь — от медовки! — повторила она и, покраснев, испуганно покосилась на дверь: «Боже мой, что я делаю!..»

Санька скоро вернулся и подал матери большое яблоко. Фрося и его торопливо спрятала за пазухой. Еще раз расцеловала детей и быстро вышла из дому. По двору, от сеней до калитки, она пробежала бегом и была очень рада тому, что никто не видал ее.

Село миновала глухими проулками, задами и огородами.

Иван ждал ее, стоя на току, у приоткрытых ворот риги, и, заслышав шаги, выбежал навстречу, поднялся на гребень старой канавы, окружавшей гумно. Вздрогнув от внезапно раздавшегося винтовочного выстрела в Савкином Затоне, Фрося коротко вскрикнула и взбежала на бугор. Он хотел поднять ее, как делал это раньше, когда Фрося была девчонкой, но сейчас она с досадой и обидой вырвалась из его рук и первой вошла в полупустую ригу, где было тихо, черно, пахло мякиной, мышами и паутиной. Иван вошел вслед за нею, прикрыл ворота, замкнул их изнутри и ощупью отыскал ее, молчаливо стоявшую тут же, у ворот. Молчал и он. Обнял за плечи и осторожно повел в дальний, еще более темный угол, где в пещере, проделанной в овсяной соломе, у него была постель — отцов тулуп да собственная старая шинель. Присели. В ушах Фроси все еще не угас звук винтовочного выстрела. Она спросила:

— В кого это они?

— Что?

— Стреляли в кого?

— Не знаю.

Опять надолго замолчали.

— Что же ты ничего не скажешь мне? — спросила она, ежась, и прибавила почти враждебно: — Доволен ай нет?

— А то? Очень даже довольный! — охотно и прямодушно признался Иван, не расслышавший в ее голосе непонятной для него неприязни. — Знаешь, поди, как ждал тебя!..

— «Ждал»! — передразнила она. — А зачем? Зачем я тебе, чужая жена?!

— Фрося!

— Вот уже и Фрося. — Она горько усмехнулась, пытаясь высвободить плечи из его рук. — Обрадовался, довольный! Эх, кобели вы, кобели!.. Хотя б постреляли вас там всех! Чему ж тут радоваться-то, а? Прибежала к тебе, женатому, дура беспутная, бросила, сучонка гулящая, трех малых детей и прибежала. Этому, что ль, рад? — Голос ее был сух, холоден, гневен.

А ведь за минуту до этого она с трепетной радостью ждала встречи с ним и шептала про себя самые ласковые, самые нежные слова, которые хотела сказать ему.

— Ну вот и осерчала. Не силком же я тебя сюда…

— Молчи уж! «Не силком»! Ишь какой святой отыскался!

Подходя к гумнам, Фрося не думала о том, какие слова скажет ей Иван, для нее было важнее то, что скажет ему она сама. Обида возникла неожиданно, и последние слова Ивана только объяснили причину этой обиды. Да, ей было бы куда легче, если б он силой или обманом заманил ее сюда или если б эта встреча была случайной, как тогда, в хлевушке, а не сама она, по доброй своей воле, бросила дом, детей и пришла. И то, что он назвал ее Фросей, а не Вишенкой, как называл всегда, лишь усилило ее обиду, и она уже порывалась встать и убежать от него поскорее домой. Туда, где в теплой просторной зыбке посапывает, шевеля пухлыми губками, Ленька, жалостливый Санька прислушивается к скрипу калитки, не идет ли его мамка, а шустренькая плакса Настенька забилась где-нибудь в самый угол на печи и тоже ждет, когда откроется дверь, войдет мама, примет ее, Настеньку, доченьку свою ненаглядную, на руки и, притворившуюся спящей, отнесет к себе на кровать.

Как только Фрося подумала о детях, ей сейчас же представился весь ужасный смысл ее поступка, и она заплакала навзрыд.

Иван, растерянный, бормотал что-то, но от бессвязных, глупых слов его она чувствовала себя еще большей преступницей.

— Уйди, уйди от меня! Не трожь! — кричала она сквозь рыдания, хотя Иван и не пытался ее удерживать.

Неизвестно отчего: оттого ли, что слезы облегчили, то ли оттого, что ей стало жалко Ивана, в сущности ни в чем перед нею не повинного, но Фрося вдруг смягчилась, постепенно успокоилась и, притягивая к себе его большую кудрявую голову, заговорила:

— Прости меня, Иван Митрич. Дура я — вот и все тут, — и засмеялась тем необыкновенно счастливым и легким смехом, какой бывает только после слез у детей да у женщин. — В самом-то деле, что это я разревелась? Бегла, бегла к тебе — и вот тебе на, в слезы! Ну и дура! Было б отчего… На-ко вот, Вань, яблочка тебе принесла. Возьми! — И в темноте она ткнула ему в нос что-то круглое, душистое.

— Спаси тебя Христос! — взволнованно сказал он, захватив яблоко рукою вместе с ее холодной и влажной от слез ладошкой.

— Нет уж, Христос не спасет меня… — И Фрося посмотрела на далекую звезду, видневшуюся через прохудившуюся крышу.

— Спасет. Разве мы виноватые?

— Ладно. Будя об этом. Ешь.

В наступившей тишине раздался сочный и звонкий хруст. Брызги рассыпались в темноте. В воздухе запахло далеким и неповторимым. У Фроси сладко заныло в груди.

— Помнишь, Вань?..

— Чего?

Она обиделась: как же он мог не переживать того, что переживала сейчас она? Решила подсказать:

— Ну, сад, медовку…

— А что? — опять не понял он.

Ей стало зябко.