Вишневый омут

— А ты не прикидывайся! — шептала она горячо и зло. — Ай, думаешь, я не видела, как ты на нее свои зенки пялил, когда она вечор мимо нашей избы проходила!..

— Ну ты это, Авдотья, оставь. А то могу и поколотить, — пообещал он совершенно серьезно, и Авдотья примолкла.

А уполномоченные и разный там приезжий люд действительно часто останавливались у Журавушки. Сюда направлял их из сельсовета Акимушка Акимов, зная, что изба у вдовы просторная, сама Журавушка гостеприимна. Приютит, накормит, да еще и баню истопит для измотавшегося в дороге человека. Были среди приезжих и такие, которые думали о Журавушке не лучше Авдотьи, — они крались к ее постели, едва заслышав мерное дыхание заснувшего мальчишки. Но ведь никто не знал, чем все это кончалось для такого смельчака: сама Журавушка промолчит, ну а тому и вовсе не с руки рассказывать про такое — благо на челе его не оставила еще своих следов гордая бабенка!

А приставали к ней многие.

Пригласила как-то из соседнего села старого печника Антипку. Тот согласился охотно поправить износившийся, выкрошившийся под у печки, прочистить дымоход, боровик, заново переложить голландку — надвигалась зима, и к ней надо было приготовиться как следует. Постарался Антипка. Угостила его самогоном — что поделаешь, приходилось Журавушке гнать его украдкой и держать на такой вот случай. Выпил, поблагодарил. Спросил, хитренько подмигивая глазом, который один только и остался на его сморщенном лице, покалечился в молодости (верно сказано: бог шельму метит), — спросил, значит:

— А спать-то где положишь меня?

— Ты что ж, дедушка, с ночевкой ко мне?

— А ты как думала, красавица? Ночью — на улицу меня, как пса бездомного, а? И какой я тебе дедушка? Мне еще и шестидесяти пяти нету!..

— Да ночуй. Мне жалко избы, что ли?

— Избы, знаю, не жалко. А как насчет другого?.. — При этих словах кончик его языка вынырнул и блудливо скользнул по мокрым губам.

— Насчет другого — не обессудь.

— Это почему же?

— А вот потому. Бери деньги — и уматывай. Не то скажу твоей старухе. Бесстыдник ты, дедушка!

Ушел несолоно хлебавши.

Другим днем поехала в лес за дровишками. Не успела наклониться у пакленика, как вот он, тут как тут — лесник:

— Воруешь, красавица, хворост-то?

— Какое тут воровство? Топить печку нечем.

— А просила?

— Нет. Вот сейчас и попрошу. Разреши, Никодимыч, возок нарубить. Зима близко. Пропаду с малым дитем без дров.

— Ну, это другое дело. Руби. Только спережь поищи меня.

— Вошь, что ли, завелась?

— Завелась, милая. Ты уважь, поищи маненько.

Было ясно, что ему хотелось большего.

В брезгливой ярости отскочила от него, вся содрогаясь от отвращения, схватила топор:

— Не подходи!

— А ты охолонь маненько. Эк тебя взорвало!.. Я ить по-хорошему. Думал, вдова, кровь молодая, требовает свово… А ты — за топор. Мне што: не хошь — не надо… — и пошел, все убыстряя шаг, по лесной просеке, а потом свернул в кусты и пропал, сгинув там, как сатана.

«Ишь ты, — думал, вдова! Видали его! — размышляла Журавушка, вспоминая его испуганное лицо, когда она взялась за топор, и чувствуя, что гнев ее уступает место уже рвущемуся наружу смеху. — Ах ты, лесной бирюк!»

А сколько было еще таких же вот приставаний! Иной старался действовать нахрапом, шел напролом и, получив отпор, не очень-то огорчался, не вышло — и все, стоит ли печалиться? Другой — с подходцем, не шел на штурм, а готовил нападение исподволь.

Между тем время шло. Подрастал Сережка. Журавушка старела, но не замечала, что стареет. Не замечали и другие на селе; для всех она была прежней Журавушкой — первой красавицей в Выселках. Сережка уже учился. Укладывала она его спать рано — учился в первую смену, подымался в семь утра, когда еще темно, когда она только успевала подоить корову, затопить печь.

А ночи длинные. Чего только не передумаешь в такие ночи. И опять повторялось то самое — металась на мягкой постели, маялась…

Дважды сватался Аполлон Стышной. Один раз — Василий, Петров дружок, вернувшийся с войны. За этого не пошла, решила, что это он от жалости, да и не любила его вовсе. Иное дело — Аполлон. Он чем-то напоминал ей мужа — такой же тихий, разумный, степенный и очень душевный. За него не пошла потому, что все еще ждала Петра, не верила, что жив он, а ждала. Тут еще бабы. Придет Марина Лебедева и вдруг расскажет историю, как в каком-то соседнем селе объявились двое, на которых были похоронки, жены-то их вышли замуж, а они объявились. Каково?..

— Можа, и наши еще объявятся, — добавляла Маринка.

А годы шли. Сережа учился уже в городе. Приезжал лишь летом, на каникулы, да и то целыми сутками пропадал в поле.

Осенью Ванюшка Соловей пригласил на свадьбу. Хотела было отказаться, а он — в слезы.

— Теть Марфуша, пожалуйста! Ну, никто, никто не идет, а родных у меня почесть никого нету. А эти не идут, говорят, я отца поджег. Только дяденька Аким пришел, да парторг наш, Полоний, две девчонки еще. И все. Тетенька Марфуша!..

— Да приду, приду, Ванюшка! Вот только переоденусь!..