Вишневый омут

— Да что ты, бабушка! — встрепенулась Журавушка. А сама уж залилась румянцем и знала, что стала оттого еще красивее, не удержалась — мельком глянула на себя в зеркало, застыдилась, покраснела еще гуще, слезы брызнули из глаз ее, ткнулась в подушку и неожиданно разрыдалась, сама не зная почему.

— Да что ты, девонька! Успокойся, милая! — Большие теплые руки легли на вздрагивающие плечи молодой солдатки. — Дитя-то испугаешь. Нешто можно так. А ну перестань! — прикрикнула старуха, и это подействовало: плечи Журавушкины вздрагивали все реже и реже, она перевернулась на спину и теперь уже опять плакала и смеялась одновременно, как это бывает с утешившимся, но еще не в силах удержать слезы человеком. А бабушка говорила:

— А то, что в зеркало посмотрелась, что ж тут такого? Дело молодое. Пока пригожа, можно и посмотреться. А вот доживешь до моих лет… Я, девонька, давно уж в зеркало-то на себя со спины гляжу. Только там, на затылке, и похожа маленько на молодую, какая прежде-то была…

Говоря это, Настасья сидела к Журавушке боком, и хорошо были видны три светлых, скатывавшихся на шею, пронизанных солнцем завиточка Настасьиных волос, которые одни только и остались от девических ее лет, которые одни только и делали ее молодой, если, конечно, глядеть со спины. «Вот такой же и я буду», — подумалось вдруг Журавушке, и она опять покраснела, потому что мысль эта показалась ей очень нехорошей.

Через две недели Журавушка уже вышла на работу. К тому времени своенравная Зорька была укрощена совместными усилиями ее владелицы, Акимушки Акимова, который успел уже сдать председательство только что испеченному инвалиду войны, и Кузьмы Удальцова, принявшего от Журавушки бригаду.

В заботах, в хлопотах прошло лето, а в конце декабря почтальонша Верочка Акимова принесла бумагу. «Смертью храбрых под Кировоградом, у села Калиновка», — сказано в этой бумаге. «Вот она, так и знала, так и знала!» — шептала как безумная Журавушка, успела механически накинуть изнутри крючок, чтоб ни одна душа не видела ее слез, не слышала ее рыданий.

На третий день появилась на общем колхозном дворе. Там-то, поняв сразу все, и бросилась к ней в ноги, прося прощения, ее подруга Марина Лебедева.

Так началась для Журавушки вдовья жизнь.

Сережку она берегла больше, чем саму себя, как, впрочем, делают это все матери. Когда ему сровнялся год, старая и мудрая Настасья, этот добровольный Журавушкин опекун, посоветовала:

— А ты, девонька, подоле не отымай его от грудев-то. Для одного-то рта хлебушка хватит, а для двух отколь ты его возьмешь? По пятьдесят граммов на трудодень дают, а много ль ты со своим Сережкой их заработала, тех трудодней? Ты уж, милая, послушай меня, старую дуру, не отымай. Пущай тянет. Сама так делала, бывало, когда Кузьму моего на позиции забирали.

Журавушка послушалась, не отымала до трех с половиной лет. Однако уж в два года Сережка все чаще и чаще канючил:

— Мам, папы хочу. Ма-а-м, папы!

Папа — это значит хлеб, все дети в Выселках зовут его так. Хорошо, если был бы он, тщательно завернутый в утиральник, на судной лавке. А когда его нет?

— Нету папы, сыночка. Нету, мой золотой. Завтра испеку, — говорила мать, глотая подступившую вдруг полынной горечи слюну. Она знала, что и завтра и послезавтра не испечет хлеба, потому что в доме не было ни пылинки муки. Пекла картофельные вперемешку со свеклой пышки. Пока были теплые, Сережка ел, а как чуть остынут — выплевывал, начинал реветь, при этом глазенки его были злыми.

— Папы хочу! — кричал он властно и требовательно.

Особенно тяжкой была весна сорок пятого. Хлеб был съеден еще до Крещения, а потом перебивались кое-как картошкой, пареными тыквами да свеклой. А к весне кончилось и это. Ждали того часу, когда из-под снега проглянет на полях земля.

Вооружались мешками и шли собирать колоски в прошлогодней стерне. А они попадались редко: Журавушка, которую по привычке женщины считали своим бригадиром, просила, умоляла подруг во время летней страды: «Девчата, бабоньки, чтоб ни единого колоска не осталось на поле. Солдаты, поди, голодные там. А хлеб — он тоже солдат, он тоже воюет». Так она говорила тогда, а сейчас, бродя вместе с «девчатами» и «бабоньками» по пустой стерне, корила себя, зачем говорила им такие слова, пускай бы побольше колосков оставили под снегом, как бы они теперь пригодились! Журавушке казалось, что все солдатки так же думают о ней, и она подходила то к одной, то к другой — чаще к тем, у каких было много детей, и отдавала им свои, с таким трудом набранные колоски. На удивленный и протестующий взгляд торопливо говорила:

— Бери, бери, тетенька Федосья. У меня дома еще осталось с ведерко ржи. Бери.

За сбором прошлогодних колосков и застала их победа. Примчался на жеребой толстопузой кобыле какой-то мальчишка и что было моченьки заорал:

— Мам, победа!