Вишневый омут

Журавушка читала это письмо так часто — самой себе, ничего не понимающему Сережке и подруге Марине Лебедевой, — что теперь знала его наизусть. Читала, не заглядывая в бумагу, нараспев, как молитву. Однажды Настасья глянула на нее встревоженно и сказала:

— Ты, девка, спрячь письмо. Так-то и с ума можно сойти. По себе знаю. Мой, когда был на первой германской, пришлет, бывало, письмо. Зачну читать. Читаю, читаю — голова кругом идет. Зря уж начала говорить. Свекровь заметила, взяла ремень да и высекла меня. Ты что, говорит, дура? Детей нешто хочешь оставить сиротами?..

Приходили от Петра еще письма — много писем. Она и их наизусть знала. Только уж не стала читать Марине Лебедевой — та совсем недавно получила похоронку, убили ее Андрияна под Сталинградом, в каком-то маленьком хуторке по имени Елхи. Осталась Марина с двумя — трехлетней дочерью да полуторагодовалым сыном. Принесли ей эту весть прямо на поле, где женщины — вся почти Журавушкина бригада — пахали на коровах зябь. Упала Марина на борозду. Поднял ее тогда Акимушка Акимов, отнес в сторонку, говорил что-то, утешал, встал за плуг да пошел по борозде, неуклюжий, сутулясь больше обычного, будто кто-то невидимый положил ему на плечи невидимый же тяжкий груз.

Журавушка подошла к подруге, присела рядом, обняла, сказала тихо:

— Ну что ж теперь плакать, Маринка, подруга моя верная?.. Не вернешь слезами, не воскресишь его. О детях подумай…

Маринка вдруг оборвала рыдания, глянула на Журавушку неожиданно злыми глазами и, задыхаясь, почти закричала:

— Тебе хорошо говорить… Твой-то жив-здоров. Вон какие письма пишет!..

Журавушка отшатнулась, как от внезапного удара, побледнела, но ничего больше не сказала. Вскочила на ноги, побежала, чтоб никто из женщин, которые, почуяв беду, уже сбегались к Марине, — чтоб ни одна из них не видала слез своей бригадирши. Позже, когда и Журавушка получила такую же бумагу, Марина бросилась ей в ноги и просила прощения за те жестокие свои слова. И после уже были неразлучны, вместе принимали, вместе отражали, как могли, удары, которые в достатке заготовила для них судьба.

С появлением Сережки Журавушка не могла уж быть бригадиром — строго помнила наказ мужа: беречь себя и сына.

Легко сказать — беречь. Попробуй-ка сбереги, когда на селе остались одни женщины, старики да дети, а вместо тягла — еще не обученные коровы да старые-престарые лошади, колхозные пенсионеры, как назвал их дедушка Капля: мало-мальски добрых кобылок забрали на войну, для полковых обозов.

Журавушка и Марина Лебедева объединились и стали обучать своих коров вместе, чтоб они ходили в одном парном ярме. В первый же день обучения Сережка чуть было не остался круглым сиротой. Маринина Зорька, слывшая в стаде коровенкой отбойной — пастухи давно уж жаловались на нее, — весь свой буйный характер проявила сейчас же, как только почувствовала на шее ярмо. Выпучив окровенившиеся глаза, она взмыкнула, крутнула хвостом, подпрыгнула, набычилась и в мгновение подняла стоявшую рядом и пытавшуюся утихомирить ее Журавушку на рога. Марина в ужасе закричала: «Караул! Спасите!» Бегала вокруг, а поделать ничего не могла. Зорька раз, и два, и три подбросила Журавушку на рогах, швырнула ее далеко в сторону, поломала ярмо и пустилась под гору, в село. Журавушка лежала на прошлогодней стерне недвижно, не показывая признаков жизни. Но она была жива, только сама не верила, что жива. Спасло ее, очевидно, то, что рога Зорькины были круто вогнуты внутрь и не могли острыми концами вонзиться в свою жертву. Подбежали женщины, подняли Журавушку на руки, отнесли в телегу, уложили там и начали причитать, как над мертвой.

— Да не ревите вы, — тихо простонала она. — Живая я… вот только в боку что-то…

Стащила кофту. Правый бок был окровавлен — на нем содрана кожа.

— Слава богу, грудь хоть цела, — сказала одна из женщин и добавила: — А то чем бы кормила Сережку…

Оказались на правом боку сломанными два ребра.

Женщины туго обтянули Журавушку утиральником, отвезли домой, определив в качестве сиделки бабушку Настасью, которая охотно согласилась побыть возле своей любимицы.

Там, на поле, все случилось так быстро, что Журавушка не успела даже испугаться. Страшно ей стало лишь теперь. И не за себя страшно — за Сережку и за то еще, что не исполнила мужнин наказ. Представив вдруг сына осиротевшим, она расплакалась, — на этот раз не скрывая слез от посторонней, — и принялась бурно целовать ребенка. Исцеловала его всего, потом прижала к груди крепко, твердя: «Дура, дура твоя мамка, сечь ее надо, дуреху. Оставила бы тебя одного, кровинушку мою, сыночка моего… А что бы сказал папанька, узнав обо всем этом?..» — и опять принималась целовать, тутушкать на поднятых вверх руках, не замечая боли, которую причиняла себе такими движениями. А сама и смеялась и плакала, блестя темными под крутыми дугами бровей глазами. Молча следившая за ней Настасья умилилась, расплескала по своему морщинистому лицу широкую, добрую улыбку, вздохнула глубоко, молвила:

— Красивая ты у нас, Марфуша!