Вишневый омут

— Слезы горючие, а не земля…

Вздохнул, глянул на полевода с откровенной ненавистью, процедил сквозь зубы:

— Ну, что ж. И на том спасибо тебе, кум. Но знайте, помру на этом горьком клочке, но в ваш ад не пойду.

«Адом» Спиридон Подифорович называл колхоз.

— Дело твое, кум, — сказал смиренно Кузьма (тогда он еще не был Каплей). — Человек — хозяин своему счастью. Хошь жить единоличником — живи. Это твое право. Колхоз — дело добровольное… — поперхнулся малость, споткнулся языком на последнем слове и закончил: — А мы, кум, и без тебя управимся. Гляди только, как бы не прогадать. Будешь проситься — не пустим.

— Не бойся, не попрошусь.

— Ну, как знаешь! Будь здоров, Спиридон Подифорович!

— Будь здоров, кум.

На этом атаки не кончились. Началась серия налогов: обложения и самообложения. Платил деньги, вывозил хлеб. Вывезет — на него еще наложат. Кряхтит, ругается, клянет на чем свет стоит такую жизнь, а налоги платит — только бы не в колхоз. Старший его сын, не выдержав отцовского упрямства и не желая разделять с ним позора, укатил в город и как в воду канул. Младший, Ванька, только что народился: не мог еще сказать своего решительного слова. Спиридонова супружница, Акулина, была тиха и на редкость покорна: мужнины тяжелые кулаки давно приучили ее к смирению. Опять же и она боялась колхоза, как нечистый дух ладана: в поединке Спиридона с артелью Акулина решительно держала сторону мужа.

За невыполнение какого-то налога у Спиридона отобрали лошадь. Думалось, что теперь-то уж он дрогнет, плюнет на все и пойдет в колхоз. Не тут-то было! Твердил по-прежнему, собирая глубокие складки на лбу:

— Умру, а не запишусь в колхоз.

Начал запрягать корову и в телегу и сани. И хотел, чтобы она ничем не отличалась от лошади. Приспособил хомут — для этого пришлось с помощью поперечной пилы лишить животное рогов. На коровьей спине была седелка, оглобли поддерживались чересседельником. Корова взнуздывалась, и горячий хозяин успел уже порвать ей губы. Было б седло — и оно пошло в дело. Но седла не было, потому как никто в Выселках не ведал, что оно такое, седло.

А время шло. Весною и осенью Спиридон Подифорович впрягал корову в соху и пахал свой клочок. Маленький, угрюмоватый Ванятка — вылитый батя! — бегал рядом, ковырялся в свежевспаханной земле. Собирал в спичечную коробку дождевых червей для ужения рыбы или просто пересыпал землю из ладони в ладонь.

А Спиридон продолжал упрямо:

— Не пойду, и точка!

Большая война на время отодвинула маленькую — войну Спиридона Подифоровича с колхозом. На фронт Соловья-старшего не брали: в паху у него была грыжа размером в добрый арбуз — нажил на своем трудном единоличном хлебе. На него уж все давно махнули рукой: живешь и живи, нам-то какое дело, и без тебя потихоньку управляемся. Получив эту передышку в самое тяжелое для страны время, Спиридон Подифорович воспрянул духом. Пользуясь тем, что в Выселках не осталось ни одного сколько-нибудь здорового мужика, он начал потихоньку потаскивать из артели. То вязанку сена из колхозного стога, то мешок пшеницы из безнадзорного вороха умыкнет, то какую-нибудь железку из кузницы — и все к себе на двор. Во дворе том уже завязывался вполне явственно единоличный жирок: коровенка молодая, породистая объявилась, а в придачу к ней — телка-полуторница, пяток овец, десятка два-три кур, а как-то по весне услышали высельчане на Спиридоновом подворье гусиный гогот.

На люди Соловей-старший показывался редко: весь ушел в свое хозяйство — наверстывал упущенное с тайным злорадством: я-де вам покажу!

Не знал старый упрямец, что беда приближается к нему, что она уже рядом и идет с той стороны, откуда он меньше всего ее мог ожидать. Будь он повнимательней, он давно бы приметил, что с младшим сыном его, Ванюшкой, творится что-то непонятное. Раза два или три он сказал своему батьке:

— Я не хочу больше называться экспонатом. Слышь, тять, не хочу!

— Цыц, щенок! — выпаливал, точно выстреливал, Спиридон и давал мальчишке звончайшую затрещину. Тот мячиком отлетал к стене, волосенки на нем становились дыбом, губы дрожали, лицо — белее стены. И не плакал, подлец! Отец в ярости хватал его за руку и, точно щенка, выбрасывал на улицу.

А однажды Ванюшка исчез, убежал из дому. Спиридон Подифорович с ног сбился в поисках мальчишки.

В одну темную-претемную ночь Спиридон Подифорович проснулся оттого, что ему стало душно.

— Акулина! — закричал он, забыв, что жена его уехала в соседнее село к родственникам, надеясь найти у них Ванюшку. — Акулина, горим! — закричал Спиридон еще громче, поняв наконец, что случилось. Выскочив во двор, увидел, как вокруг избы, свиваясь красными жгутами, бушевало пламя, слышался треск, летели высоко в небо «галки». До слуха донеслось истошное гоготание и звериный рев коров.

— Караул! Спасите! — закричал Спиридон.

Прибежали ли на пожар люди, тушили они его, нет ли — ничего этого не знал Спиридон Подифорович. Обеспамятевшего, его нашли на задах, ночью же отвезли в район, в больницу.