Вишневый омут

Волк забеспокоился. Литая, негибкая его фигура стала ворочаться туда-сюда. Вот он приподнялся, потянул носом воздух и одним большим прыжком очутился в лесу. Затрещал там кустами, осыпался снежной пылью и сгинул, как недоброе привидение.

Спаситель подъехал, остановился. То был Зуля.

— Ну что, струсили? — спросил он ребят.

— А то рази нет! — признался Васька.

— А что это вы по ночам разъезжаете?

— А сам?

— Я большой. Мне можно.

— Ну и нам можно.

— Вижу. Дровишки-то откель?.. Ну ладно, езжайте, купцы сопливые.

«Купцы» тронулись, донельзя счастливые, что опять хорошо все кончилось. Луна висела чуть ли не над их головами. Она-то и овладела Петькиным воображением.

— Ты, Васька, знаешь, какая она большущая?

— Кто?

— Луна.

— Ну?

— Она чуть поменьше нашей Земли будет.

— Враки.

— Опять ты свое… Говорю — большая-пребольшая!

— С кроильное решето — не больше.

— А знаешь, Вась, почему она светится?

— Не знаю.

— Солнышко на нее светит, а она этот свет на Землю пускает. Понял?

— Враки.

— Эх ты, Фома неверный! — вздохнул Петька от великой досады и безнадежно махнул рукой.

А по ночному студеному небу спокойно катилась луна — такая же загадочная, как все на этом свете. Лысенка шла не шибко. Полозья однообразно скрипели, тонко, как свирель пастушья, пела соломинка, попавшая на полоз, думали свою думу мальчишки. А земля, мать и праматерь их, словно бы и забыла, зачем, для каких дел, для какой жизни породила эти крохотные, теплые, беспокойные комочки, отчаянно ищущие своего места под этой холодной и равнодушной ко всему на свете луной.

Весна для Петьки и Васьки была недолго. Немножко поиграли в лапту на первых проталинах, немножко в козны, немножко в чижик, всего один раз сходили за растом да за слезками на залитые еще полой водой луга — и все. Потом началась посевная. Тринадцатилетние, они хорошо знали, что такое посевная. Знали и пословицу, сложенную по случаю посевной: «Один день год кормит». Пословицу эту особенно часто повторял Кузьма Удальцов (ныне Капля), назначенный полеводом. Это он прекратил весенние радости мальчишек. Пришел как-то поутру, разбудил Петьку и Ваську, спавших в обнимку прямо на полу, дождался, когда они протрут кулачонками глаза, и объявил:

— Завтракайте, ребятишки, и на поле. Вместе с Лысенкой.

О завтраке надо было бы еще позаботиться, дома ничего не было. Но Капля знал про то и вытащил из кармана по ломтю наполовину ржаного, наполовину кукурузного хлеба, скрепленного, чтобы не рассыпался, прошлогодней лебедой да толченой картошкой. Васька подоил Лысенку, налил себе кружку и Петьке кружку парного молока, и друзья позавтракали на славу.

Выехали в поле. Вытянулись в длинную колонну. Впереди этих колыхавшихся на целую версту рогов ехал на своей комолой Капля. Покрикивал, подбадривал необычайное это шествие. На его подводе развевался, похлопывал, пощелкивал на весеннем ветру красный флаг, роль которого распрекрасно исполнял Настасьин платок. Лысенки и буренки шли в степь бойко, охотно, полагая, что гонят их на пастбище. Когда же их заложили в плуги, сохи и бороны, настроение коров быстро переменилось к худшему. Лишь немногие согласились исполнять и эту новую работу. Большая же часть животных взбеленилась. Одни полегли у борозд с решительным намерением не подниматься ни в коем случае. Несчастных секли плетьми, палками, осыпая отборнейшей мужицкой бранью. Причем в искусстве этом равно преуспевали и женщины, и даже подростки. Коровы только вздрагивали, шевелили хвостами и косили на своего пахача кроваво-выпуклые, бесконечно печальные глаза. Кто-то, изощряясь в экзекуции, предложил выкручивать коровам хвосты, но и это дало слабые результаты. Две-три приподнялись на ноги, но дальше не отступали. Наиболее отважные, задрав хвосты, мчались обратно в село прямо с бороной или сохой. От них в панике разбегалось все живое. По селу подымался переполошный бабий крик.

На другой и на третий день повторилась та же картина. Но человек в борьбе за хлеб неукротим. В конце концов животные покорились, и дело пошло на лад. Сев, хоть и не в сжатые сроки, был все же произведен.