Вишневый омут

— Ну, ну, сейчас, знать, нельзя. Работа у нас с вами разная. Вот будет поболе машин, тогда… Не желаешь, значит, в родном селе оставаться? Плохо. А то оставайся, передам тебе свою орудью, — хозяин показал на стену, где висело его старенькое ружье, — а сам на покой. Опыт у тебя есть. Важный объект в Москве охраняешь. А мой объект наиважнейший. Хлеб! Что могет быть важнее хлеба?! Хлеб — имя существительное! — Дед Капля вымолвил эти слова особенно торжественно и по-ораторски воздел руку кверху, приподнялся за столом и стал вдруг как будто выше ростом. — Потому как все мы существуем, поскольку едим хлеб насущный! — От первой выпитой чарки лицо его, красное с мороза, покраснело еще больше, ликующие глазки сияли победоносно, и он повторил с хрипотцой в голосе: — Хлеб — имя существительное, а весь остальной продукт — прилагательное. Так-то, товарищ командир!

Самонька, как известно, в школьные-то свои годы не шибко разбирался в существительных и прилагательных, тем не менее в словах Капли ему почудился обидный намек. Настроение его явно шло на убыль. Не желая вступать в рискованный диспут со стариками, он нашел предлог и быстро выбежал на улицу.

Но именно тут, на улице, честолюбивым Самонькиным мечтам был нанесен окончательный удар. Не сделав и десяти шагов от дома, он увидел человека в форме артиллерийского полковника, которому пришлось отдать приветствие со смертельным страхом быть задержанным и допрошенным относительно синяка под глазом, и сделать это на глазах любопытствующих женщин, среди которых, к немалой своей досаде, Самонька вмиг приметил Журавушку.

В течение того невеселого дня Самонька сделал еще одно поразительное открытие: оказывается, его родное село при желании могло бы насчитать добрый десяток офицеров, перед званиями которых Самонькин чин выглядел бы весьма и весьма скромно.

На третий день, наскоро попрощавшись с теткой Настасьей (деда дома не было: находился на охране своего «объекта»), Самонька быстрым, гвардейским шагом направился прямо на станцию. Длинные, оттопыренные уши его, под держивающие форменную фуражку, полыхали таким жарким огнем, что от них можно было бы прикурить.

ПОЧТМЕЙСТЕР

Звали его Зулин Николай Евсеевич. Фамилия, как видим, короткая, но землякам, неукротимым любителям придумывать прозвища и переделывать на свой лад подлинные имена, похоже, и она показалась длинноватой, и они ее чуток подрубили. Получилось — Зуля. Три слова — Николай Евсеевич Зулин — удобно поместились в одном этом. Теперь его так звал в Выселках старый и малый.

«Сбегай-ка к Зуле за пилой», — приказывает отец сыну. «Где пропадал?» — спросит сердитая жена. «У Зули», — охотно сообщит муж, так как знает, что самим этим ответом начисто исключается всякая возможность заподозрить его, мужа, в каких бы то ни было грешных делах. «Кто это тебе сказал?» — недоверчиво спросят собеседника, поведавшего какую-нибудь новость, в которую нелегко поверить. «Зуля сказал», — услышат в ответ. Услышат такое и успокоятся: усомниться в столь достоверном источнике никто не решится.

Таков Зуля.

После войны у Зули заместо двух осталась одна рука, к тому же левая, да еще жена с четырьмя ребятишками в придачу. До войны Зуля плотничал и столярничал, при надобности мог заменить и бондаря. Главное же — столяр, ну, лучшего на селе нельзя было сыскать. Зуля это и сам знал, а потому и не захотел оставлять своего ремесла и тогда, когда война так неосмотрительно обошлась с правой его рукой. Если же прибавить, что Зуля, помимо всего прочего, был подвержен еще и охотничьей страстишке, то совсем уж нетрудно понять, каково человеку остаться без руки. От одного заячьего или там лисьего следа пальцы левой начинают знобко вздрагивать, а комелек правой — неудержимо биться под рубахой, как крыло подстреленной птицы.

Ко всему — по халатности, по неразумению ли — позабыл в госпитале, где пролежал без малого полгода, обзавестись необходимой бумагой, без которой совершенно немыслимо было убедить районный собес, что тот принес с войны не две, а лишь одну руку. Не помогло и то, как Зуля, не щадя ни себя, ни слушателей, с величайшими подробностями рассказал историю своего ранения где-то на Ленинградском фронте. Ранило его сразу двумя разрывными пулями — одна угодила в правую ногу, оттяпала начисто пятку, а вторая — в правую руку. На операционном столе просил, умолял сохранить ее, не отрезать. Хирург сумрачно молчал. Хлороформ погрузил солдата в глубокий сон. Очнулся уже на койке. Правый рукав рубахи, пустой, свешивался к полу, левая рука лежала на груди. Понял. Встрепенулся. Не заплакал — испугался.

— Где она? Покажите ее мне!

Принесли. Показали. Узнал — его рука. По татуировке узнал. «Зина», — было выколото на запястье. И только теперь заплакал — страшно, по-мужски.

Бумагу, однако, позабыл прихватить с собой. Теперь оставалось натренировать левую так, чтобы она действовала сразу за две руки.