Вишневый омут

— Мед сладок, а человек на сладкое падок, — сказал глубокомысленно председатель, изо всех сил стараясь сохранить серьезность, которая приличествовала бы глубине его афоризма, но не выдержал, расхохотался, радуясь собственному остроумию, коим, видать, вообще-то не был обременен. На сообщение Кузьмы Никифоровича о том, что о пчеле он знает только то, что она больно жалит, и что мед действительно сладок, и что на этом его сведения о полезном насекомом исчерпываются, председатель изрек:

— Ежели признаться честно, Кузьма Никифорович, из меня тоже председатель колхоза, как из козла пономарь. Приказали — работаю, как видишь. Руковожу вами. Не бог весть как, но руковожу. А что делать?

После таких-то доводов кто же посмеет отказаться?

Принял Кузьма Никифорович пасеку, председатель купил в районе книжку о пчеловодстве, вручил ее новому пасечнику не без торжественности.

— Вот тебе, старик, пчелиная библия. Читай ее денно и нощно, и чтоб ни одна букашка в улье не погибла. Ясно?

— Ясно, — сказал Кузьма Никифорович и с благодарностью принял «библию». Раскрыть ее еще не успел, когда явился какой-то уполномоченный, страсть как озабоченный пчелиным хозяйством. Вместо того чтобы честно и прямо сказать старику, что пришел полакомиться медком, он напустил на свой лик крайнюю строгость и тут же принялся экзаменовать новоиспеченного пасечника.

— Ну, трутней-то много ль? — спросил уполномоченный, важный и сердитый.

Кузьма Никифорович помедлил с ответом, дивясь неожиданному, но в общем-то вполне резонному вопросу. Он даже передернул лопатками, словно бы у него вдруг зачесалась спина.

«Знать, по-ученому ее, треклятую, этак величают — трутнем?» — решил он, подумав о постоянной спутнице теперь уже далекой окопной жизни. Ответил:

— Да, многонько было. Чего уж скрывать…

— Ну и что же вы с ними делали?

— А мы их к ногтю…

Смех винтовочным залпом бабахнул в караулке.

— Ну вот что, дед. Мне некогда. Тороплюсь в поле. Угостил бы медком-то. Мне одну каплю…

Кузьма Никифорович угостил.

И с той поры начал угощать так часто и многих из района и области, что подумал однажды: не есть ли это главная его обязанность? Угощал по капле, но капель этих собиралось так много, что на трудодни ничего уж и не оставалось. Вот откуда выкатилась позорная капелюха, начисто замазавшая доброе имя Кузьмы Никифоровича Удальцова.

«Пчела берет взяток с цветка, а с пчелы берут взятку… кто?»

После такого вопроса, вставшего перед ним вдруг, внезапно, Капля как-то заскучал, сник, грустно задумался.

А во второй половине зимы пришла беда — пчелам не хватило меда, пасеке грозила погибель. Сахару ни в сельской лавке, ни в районе не было. Не было его даже в областном центре. Был, однако, сахар в сундуке, под семью замками у жены Настасьи. Самонька, племянник, прислал из Москвы посылку, тот самый Самонька, о котором вот уже много-много лет не было ни слуху ни духу и который обещал вскорости заявиться в родное село погостить.

Настасья была старуха высоченная, а по части дородности она и ее муж были величины столь несравнимые, что и говорить нечего. Если б Капля смог выпрямиться во весь свой рост, и то едва достал бы до ее плеча. И при таком-то несоответствии Капля ухитрялся время от времени колотить свою супругу — по старинной, знать, привычке. Как только она провинится перед ним — опять же с его точки зрения провинится, — он взбирается на сундук, зовет:

— Поди-ка сюда, Настасья!

Та покорно подходит, подставляет голову. Капля потреплет за косы — слегка, для порядку, — скажет не очень сердито:

— Ну, будя с тебя. Ступай, дура!

Теперь он решил похитить у Настасьи сахар и спасти пчел. «Сами-то перепашем. Вон в кооперации солодские корни продают. Опять же свекла…»

— Ты б, Настасья, рубаху мне новую вынула из сундука. В райком вызывают. Неудобно в этом.

Не подозревая о хитрости мужа, Настасья вынула рубаху, штаны и, не закрывая сундука, вышла в заднюю избу, чтоб рубельником погладить-покатать мужнину справу.

Капля с проворством хоря нырнул в сундук, выхватил сумку с сахаром и мигом выскочил из избы.

В тот же день в доме Капли произошла редкая по своей ярости и накалу баталия.

— Журавушке, поди, отнес сахар, старый ты кобелина! — кричала Настасья, утратив постоянную свою покорность, охаживая Каплю рубельником, которым еще недавно тщательно выглаживала его штаны.

Капле с великим трудом удалось вырваться из ее цепких рук и укрыться у Серьги Волгушева, где он провел трое суток кряду, забаррикадировавшись, точно в дзоте.

Пчелы, однако, были спасены.

Но Капле, видимо, до конца его дней суждено будет оставаться Каплей, потому что прозвище это оказалось так же прилипчиво, как мед пчелы, во имя которой старик натерпелся разных напастей.

— Пойду-ка я, мать, в сторожа к хлебу, — сообщил он о тайных своих намерениях старухе в первый же день их примирения. — Хлеб — дело сурьезное.

На следующее утро пришел в правление и объявил категорически:

— Ну, председатель, увольняй. Надоело мне это сладкое дело, как горькая редька.