Вишневый омут

— Я и понимаю, я и говорю: нелегко тебе, сынок. Сторож — должность беспокойная, ночная. Мой-то вон придет под утро домой — в бороде сосульки намерзли, отдираю ему их. «Шел бы ты, — говорю, — старик, на пенсию — сто семнадцать трудодней полагаются пенсионеру, хватит с нас…» — «Нет, — говорит, — старуха, рано мне на пенсию — людей не хватает в колхозе, как же я могу лежать на печи… Люблю, — говорит, — сторожить колхозное добро, особливо хлеб…» Так что трудная у вас с моим стариком должность, сынок! Как же я, все понимаю!

Самонька чуть не плачет.

— Пошла ты, тетенька, к дьяволу со своим сторожем!

— А я, милый, сама так думаю: бросьте вы с моим стариком это самое…

Самонька в тупике: попробуй что-либо втолковать этой глупой старухе!

Вдруг его осеняет:

— Тетенька, вдов-то много, поди, в селе?

Настасья хитренько глядит на племянника, вновь усевшегося против нее за столом.

— Ты что же, сынок, ай неженатый?

— Неженатый, тетенька. Не успел. Война помешала… Так как же… есть такая, помоложе чтоб?

— Есть. Как не быть? Многих их опосля войны, сынок, осталось. И детных и бездетных…

— Ну, ну!

— Ты, милый, сходил бы к Журавушке. Рада-радешенька будет.

— А она что, того?..

— Молодая и личиком сходственная. Всех, сказывают, принимает, никого не обижает.

Самонька нетерпеливо ерзает на лавке, новые ремни на нем беспокойно скрипят, уши вспыхивают, как два ночных фонаря.

— Не прогонит, говоришь?

— Нет, нет. Поди, милый. Рада, говорю, будет.

— А живет-то она где?

— Да вот сразу же за мостом. Первый дом справа.

Самонька стремительно встает, привычным движением рук распрямляет под ремнем складки, смотрится в зеркало, рядом со своим видит отражение радиоприемника, притулившегося в углу, на божнице, в добром соседстве с темными ликами святых. Не оглядываясь, спрашивает:

— Почему приемник-то молчит, тетенька?

— Корму, вишь, нету. В воскресенье старик поедет в район, купит.

— Чего купит?

— Корму.

— Питания, что ли? Батареи?

— Ну да.

Оглядев себя раз и два в зеркале, Самонька собирается уходить. У двери задерживается.

— А как же ее зовут, Журавушку вашу?

— Так и зовут — Журавушка.

— Что же, у нее имени нет?

— Как же, есть, Марфушка. Да назвал ее покойный муж Журавушкой — любил, вишь, очень, — так и осталась…

— Ну, я пошел! — с легкой от нетерпения дрожью в голосе сказал Самонька и вышел на улицу.

Вернулся перед рассветом. Не включая лампы, разделся в темноте, быстро улегся на отданной ему хозяйской кровати.

Тетка Настасья лежала на печи. Проснувшись раньше гостя, она увидела на лице спящего, под правым его глазом, преогромный синяк — он жутко лиловел в предрассветных сумерках.

Старуха хихикнула, быстро спустилась на пол и загремела у печки ухватом.

Самонька приоткрыл подбитый глаз и украдкой глянул на хозяйку — к великому своему конфузу, узрел в уголках сморщенных ее губ ехидную ухмылку.

«Ах ты, старая ведьма! — гневно подумал он, пряча под одеялом лицо. — Постой, я те покажу Журавушку! Я не позволю смеяться надо мной!»

На рассвете вернулся дед Капля.

Самонька и Настасья завтракали. Воспылавший было жаждой отмщения, гость вел себя сейчас более чем тихо и скромно. Очевидно, он был благодарен тетке за то, что у нее хватило душевного такта не спрашивать у племянника, где тот приобрел дулю под правым глазом.

Однако Настасья не успела предупредить Каплю, чтоб и он поступил точно таким же образом, и роковой для Самоньки вопрос все же был ему задан:

— Кто это тебе, товарищ командир, кхе… кхе… поднес?

Старый, стреляный солдат, Капля изо всех сил старался соблюсти субординацию и про себя очень огорчился, что у него вырвалось это обидное для «высокого гостя» словцо «поднес». Как истинный вояка поспешил на выручку попавшему в беду товарищу, заодно ликвидируя и свою промашку:

— Не в яму ль какую угодил, в старый погреб?.. Их с тридцатых годов вон сколько осталось… как после бомбежки. Сколько одного скота покалечено!..

— Об косяк в темноте, — чуть внятно пробормотал Самонька.

— Оно и так бывает. Я прошлым летом тоже вон, как и ты, звезданулся… чуть было совсем глаза не лишился… А ты, товарищ командир, осторожней будь… Они, косяки эти, почитай, у всех дверей имеются. Так что же мы… можа, выпьем маненько? А? Достань, старая, соленого огурчика. В городе, значит, Москве? Так, так… Ну и что?.. Много там народу?

— Много, дедушка, — живо отозвался Самонька, радуясь, что разговор перекинулся на другое, пошел в сторону от нежелательной для него темы. — Миллионов шесть будет.

— Фю-у-у! — удивленно свистнул Капля. — И что же, все они там важный объект охраняют?

— Зачем же все! — снисходительно улыбнулся Самонька. — Кто на заводе, кто в учреждении — кто где. Все работают, все служат.

— Все, значит? Это хорошо, коли все. Ну а ты насовсем к нам али как?

— Нет, дедушка, на побывку. Погостить. В отпуске я.

— В отпуске? А что это ж такое — отпуск?

— А как же — положено.

— Ах вон оно как! Положено, стало быть. А мы, знать, при другом режиме живем. Нам не положено.

Самонька смущенно молчал.

Дед Капля и тут пошел на выручку.