Виноваты звезды

Абрахам Маслоу, позвольте представить вам Огастуса Уотерса, который по экзистенциальному любопытству затмевает своих кормленых, залюбленных, здоровых собратьев. В то время как множество мужчин живут, не зная, что такое обследование, хватая от жизни большущие куски, Огастус Уотерс с другого континента изучает собрание Рийксмузеума.

– Что? – спросил Огастус спустя некоторое время.

– Ничего, – отозвалась я. – Просто… – Я не смогла закончить предложение. Не знала как. – Я просто очень-очень тебя люблю.

Он улыбнулся половинкой рта. Его нос был в дюйме от моего.

– Взаимно. Я рассчитываю, что ты об этом не забудешь и не станешь обращаться со мной как с умирающим.

– Я не считаю тебя умирающим, – произнесла я. – Я думаю, что у тебя всего лишь небольшой рак.

Он улыбнулся. Да, юмор висельника.

– Я на американских горках, и мой поезд едет только вверх, – сказал он.

– А моя привилегия и обязанность ехать с тобой всю дорогу, – заключила я.

– А попробовать сейчас пофлиртовать будет очень абсурдно?

– Никаких проб, – отрезала я. – Сразу практика.

Глава 14

В самолете, находясь в двадцати тысяч футах над облаками, которые плыли над землей на высоте десять тысяч футов, Га с сказал:

– Я раньше думал, что жить на облаке прикольно.

– Да, – согласилась я. – Словно в надувном воздушном замке, только навсегда.

– Но в средней школе на уроке физики мистер Мартинес спросил, кто из нас мечтал когда-нибудь пожить на облаках. Все подняли руки. Тогда мистер Мартинес сказал, что на уровне облачного слоя дует ветер со скоростью сто пятьдесят миль в час, температура тридцать градусов ниже нуля и нет кислорода, поэтому все мы умрем за считанные секунды.

– Какой хороший у вас физик был.

– Он специализировался на подрыве воздушных зам ков, Хейзел Грейс. Думаете, вулканы красивые? Скажите это десяти тысячам вопящих трупов в Помпеях. По-прежнему втайне верите в элемент волшебства в нашем мире? А ведь это все бездушные молекулы, в случайном порядке сталкивающиеся друг с другом. Беспокоитесь, кто будет о вас заботиться, если умрут ваши родители? Определенно стоит, потому что в назначенный срок они станут пищей для червей.

– Неведение – благо, – сказала я.

Стюардесса шла по проходу с тележкой напитков, спрашивая полушепотом:

– Что будете пить? Что будете пить?

Гас перегнулся через меня и поднял руку:

– Можно нам шампанского, пожалуйста?

– Вам есть двадцать один год? – с сомнением спросила она. Я демонстративно поправила канюли в ноздрях. Стюардесса улыбнулась и бросила взгляд на мою спящую маму. – А она не будет возражать?

– Не-а, – отозвалась я.

И стюардесса налила шампанского в две пластиковые чашечки. Раковый бонус.

Мы с Гасом вмяли наши чашки друг в дружку.

– За тебя, – сказал он.

– За тебя, – согласилась я.

Мы пили маленькими глотками. Звезды оказались тусклее, чем в «Оранжи», но все равно вкусные.

– Знаешь, – начал Гас, – все, что сказал ван Хутен, правда.

– Может, и правда, но ему незачем было вести себя как последняя сволочь. Ничего себе, для хомяка он будущее представляет, а для матери Анны нет!

Огастус пожал плечами, будто сразу отгородившись от всего.

– Ты чего? – спросила я.

Он едва заметно качнул головой.

– Больно, – объяснил он.

– В груди?

Он кивнул, стиснув кулаки. Позже он описывал ощущение – одноногий толстяк с туфлей на шпильке, воткнутой в середину груди. Я подняла свой столик, повернула ручку, закрепляя, и нагнулась к его рюкзаку искать таблетки. Гас проглотил одну с шампанским.

– Легче? – спросила я.

Он сидел, сжимая и разжимая кулак в ожидании, пока подействует лекарство, не столько утишавшее боль, сколько отделявшее Гаса от нее (и от меня).

– Похоже, у него что-то личное, – тихо сказал Гас. – Будто он неспроста вышел из себя. Я про ван Хутена.

Он быстрыми глотками допил шампанское и вскоре заснул.

Папа ждал нас у выдачи багажа, стоя среди водителей лимузинов в дорогих костюмах с табличками с фамилиями пассажиров: Джонсон, Бэррингтон, Кармайкл. Папа тоже держал лист с надписью «Моя замечательная семья» и припиской ниже «(и Гас)».

Я обняла его, и он расплакался (естественно). По дороге домой мы с Гасом рассказывали папе об Амстердаме, но только оказавшись дома, подключенной к Филиппу, глядя с папой старые добрые американские телеканалы и поедая американскую пиццу с салфеток, положенных на колени, я заговорила с отцом о Гасе.

– У Гаса рецидив, – произнесла я.

– Знаю, – ответил папа, пододвинулся ко мне и добавил: – Его мама сказала нам перед поездкой. Зря он от тебя это скрыл. Мне… мне очень жаль, Хейзел. – Я долго молчала. Шоу, которое мы смотрели, было о людях, выбиравших, какой дом им купить. – А я прочитал «Царский недуг», пока вас не было.

Я повернула голову:

– Ого! И что ты думаешь?

– Хорошо. Слегка мудрено для меня. Я же биохимию в университете изучал, а не литературу. Одного очень хотелось: чтобы роман по-человечески закончился.

– Да, – согласилась я. – Все жалуются.

– Еще роман немного безнадежный, – продолжил он. – И капитулянтский.

– Если под «капитулянтский» ты имеешь в виду «честный», то я соглашусь.