На следующее утро, в наш последний день в Амстердаме, мама, Огастус и я прошли полквартала от гостиницы до Вондельпарка, где заглянули в кафе возле Музея национального голландского кино. За чашкой латте, который, как объяснил нам официант, голландцы называют неправильным кофе, потому что в нем больше молока, чем кофе, мы сидели в кружевной тени огромного каштанового дерева и в подробностях пересказывали нашу встречу с великим Питером ван Хутеном. Мы сделали историю забавной. Я считаю, у нас все-таки есть выбор в этом мире – например, как рассказывать несмешные истории. Нашу мы превратили в юмореску. Огастус, развалившись на уличном стуле, притворялся ван Хутеном с заплетающимся языком, который не в силах подняться из кресла, а я встала, чтобы показать себя – хорохорящуюся и распираемую мачизмом.
– Поднимайся, старый жирный урод! – крикнула я.
– Разве ты называла его уродом? – удивился Огастус.
– Ты реплику не задерживай, – сказала я.
– Я н-не урррод, с-с-сама ты носотрубная.
– Ты трус! – зарычала я, и Огастус расхохотался, выйдя из образа. Я села. Мы рассказали маме о доме Анны Франк, не упоминая о поцелуе.
– А потом вы вернулись к ван Хутену? – спросила мама.
Огастус не дал мне ни секунды покраснеть.
– Нет, посидели в кафе. Хейзел меня немало порадовала юмором одной диаграммы Венна. – Он взглянул на меня. Боже, как хорош этот парень!
– Прелестно, – сказала Гасу мама. – Слушайте, я отправляюсь на прогулку и даю вам возможность пообщаться. Может, потом решимся на экскурсию по каналам.
– Гм, ну хорошо, – ответила я. Мама оставила под блюдцем банкноту в пять евро, поцеловала меня в макушку и прошептала: «Я тебя люблю-люблю-люблю», то есть на два «люблю» больше, чем обычно.
Гас показал на бетонный пол, где перекрещивались и расходились тени от ветвей.
– Красиво, правда?
– Да, – согласилась я.
– Какая хорошая метафора, – пробормотал он.
– Неужели? – спросила я.
– Негативное отображение вещей соединяется ветром и тут же расходится, – пояснил он.
Мимо нас бежали трусцой, проезжали на велосипедах или на роликах сотни людей. Амстердам – город, созданный для движения и деятельности, город, где лучше не ездить на машине, поэтому я не могла не чувствовать себя исключенной из Амстердама. Но, Боже, как тут было красиво – ручей, пробивший себе путь вокруг огромного дерева, цапля, спокойно стоявшая у кромки воды, выискивая завтрак среди миллионов лепестков вязов, плававших в воде…
Огастус ничего не замечал, заглядевшись, как движутся тени. Наконец он сказал:
– Я могу смотреть на это целый день, но мы должны вернуться в гостиницу.
– А время у нас есть? – спросила я.
Он печально улыбнулся:
– Если бы.
– Что стряслось? – спросила я.
Он кивнул назад, на отель.
Мы шли молча, Огастус на полшага впереди. Я не решалась спросить, есть ли у меня причины бояться.
Есть одна штука под названием иерархия потребностей Маслоу. Абрахам Маслоу прославился теорией, что сперва надо удовлетворить одни потребности, прежде чем появятся другие. Вот как это выглядит:
Удовлетворив потребность в пище и воде, вы переходите к следующей группе – к безопасности, затем к другой, и так далее. Важно здесь то, что, согласно Маслоу, пока не удовлетворены физиологические потребности, человек не в состоянии даже думать о безопасности или любви, не говоря уже о самореализации, которая, видимо, начинается, когда вы занимаетесь искусством или размышляете о морали или квантовой физике.
Согласно Маслоу, я застряла на втором уровне пирамиды, неспособная доверять своему здоровью и соответственно не имеющая возможности посягнуть на любовь, уважение, искусство и так далее, что, конечно, полная фигня и вранье. Желание заниматься искусством или ломать голову над философскими проблемами не исчезает, когда вы заболеваете. Оно лишь претерпевает изменения в связи с болезнью.
Пирамида Маслоу как бы намекает, что я менее человек, чем другие, и большинство людей с этим согласны. Но не Огастус. Я всегда думала – может, он влюбился в меня, потому что переболел раком. И только сейчас мне пришло в голову, что он по-прежнему может быть болен.
Мы пришли в мой номер, в Кьеркегор. Я села на кровать, ожидая, что Огастус сядет рядом, но он опустился в низенькое пыльное кресло с пейсли. Ну и рухлядь! Сколько ей может быть лет? Пятьдесят?
Пинг-понговый шарик в основании горла у меня затвердел, когда Гас вытащил сигарету из пачки и сунул в губы. Он откинулся на спинку и вздохнул.
– Перед тем как ты попала в интенсивную, я впервые почувствовал боль в бедре.
– Нет, – сказала я. Паника накатывалась, словно вминая меня в асфальт.
Он кивнул:
– Я сходил на позитронное сканирование.
Он замолчал, выдернул сигарету изо рта и стиснул зубы.