Винг

— Вот кого бы луковой-то шелухой подкрасить! — мелькнула кощунственная мысль, и рыцарь невольно улыбнулся.

Что-то вроде растерянности на миг смазало суровые черты епископа, и, недовольный проявлением собственной слабости, он пуще нахмурился и поднял пухлую руку с аметистовым перстнем.

Шериф откашлялся, поднес к глазам поданный монахом свиток:

— Сэр Эдвард Винг! Матерью нашей, святой апостольской католической церковью отдан ты на суд Создателя. Сейчас нет над тобой власти людской. С помоста ты сойдешь либо осужденным, либо полностью оправданным. Подойди к жаровне, возложи на горящие угли правую руку и держи ее там время, достаточное для вознесения к Всевышнему "Патерностер" и "Кредо". Коль Господь в неизреченной милости своей пожелает доказать твою невиновность в убийстве тана Альреда, сэра твоего отца, да защитит он бренную плоть твою от ран, ожогов или иных повреждений. Ежели длань твоя обуглится, покроется волдырями, или, паче чаяний, ты сам уберешь ее с жаровни — да будешь ты проклят, отринут от церкви, признан мерзким отцеубийцей и казнен без жалости. Дано в год одна тысяча сто девяносто четвертый от Рождества Христова, апреля месяца, третьего дня, епископом Шеффилдским Жилем де Браозом. Аминь.

Суровый страж читал, близоруко склонясь к свитку и запинаясь на трудных словах, а Эдвард почти не слышал его, жадно вглядываясь в весенний солнечный день. И правда, сегодня не было над ним мирской власти, он устал бояться людей. Но первый раз в жизни он не ощущал и Божьей воли над собой. Ну что еще мог сделать ему Господь? Убить, как убил мать, отца, Иегуду? Все смертны на этом свете… Отправить в геенну, зная, что он всегда старался жить по Его заповедям? Да он на войне насмотрелся на мучения вряд ли уступающие адским! За полчаса, что вчера варил руку, убедился, что любую боль можно вытерпеть, если очень захочешь… Он не желал более жить с оглядкой, прятать любовь, кромсать свое счастье! Буде Господь воистину милосерд, он разглядит веру в его сердце и простит своего своевольного, но честного сына. Ну, а коли Он просто старый изувер, находящий удовольствие в стонах пытуемых на этом свете, в страданиях ада — на том? Что ж, тогда он не хочет такому подчиняться, не желает иметь с Ним ничего общего!

Шериф отступил в сторону. Рыцарь шагнул к жаровне, подручный последний раз поспешно пыхнул мехами и отскочил к краю помоста, юные чистые глаза его горели жадным любопытством. Палач взял Эдварда за правую руку, мельком оглядел ее сквозь прорези красного капюшона, поднял вверх, показывая собравшимся, и тоже отошел.

Сквозь струящийся над жаровней воздух рыцарь различил в толпе верховых Бренду и Дэна в группе местной знати. Черты лица кузины искажал ужас.

Площадь замолкла, тысячью недвижных лиц обратившись к Эдварду. Даже неугомонные мальчишки, облепившие, как грачи, еще по-весеннему прозрачные деревья у дворца, прекратили глупые комментарии. Отец Бартоломью снизу мелко крестил своего питомца. Рядом с ним в глаза юноше бросилось толстая, с открытым ртом, физиономия трактирщика из "Ножа и колбасы". Рыцарь медленно опустил правую кисть на угли, ощутил опаляющую боль и левой, прижимающей распятие к груди, рукой выключил через ткань одежды машину.

Сразу рядом послышался скрипучий тенор монаха:

— Pater noster, qui est…

Эдвард стоял на слабых, но своих, не машины, ногах, не ощущая никакой боли. Его ничуть не мучила совесть: раз он не виноват, Господь разберется, а он свою порцию мук получил еще вчера.

— …in nomine Deis…

Палач подался вперед, недоверчиво оттянул пальцем к носу глазную прорезь капюшона, не унюхав ожидаемого запаха горелого мяса. Скрипучий святой брат смолк, и его сменил речитатив гнусавого. Надо отдать им должное, иноки не тянули время, читая молитвы, жалели юношу.

Последнее…Amen! невольно выкрикнутое чтецом, заставило площадь разноголосо ахнуть. Эдвард включил машину и чуть не взвыл от невыносимого жжения. С трудом удерживаясь на грани сознания от жуткой муки, не идущей ни в какое сравнение со вчерашней — теперь-то он оценил ее — можно сказать, ласковой болью, почти ослепнув от слез, шагнул к палачу, протягивая раскаленную руку. Тот дотронулся до серой от пепла кисти и отскочил, дуя на обожженные пальцы. Боль согнула Эдварда, непреодолимая слабость заставила опуститься на колено, и он опять выключил питание машины.

Над ним склонился шериф, рядом палач поправлял сползший на глаза капюшон, пытаясь разглядеть результат пытки. Держа рукой в перчатке из толстой лосиной кожи кисть юноши, шериф рассматривал ее, а тому было все равно, лишь бы не это невыносимое страдание.

Наконец, служитель закона отпустил руку, выпрямился и, крикнул епископу:

— Милорд! Рука цела, ожогов не видно! Вот только горячая, как бифштекс со сковородки!

Площадь заколыхалась, загомонила, лица, до этого обращенные к помосту, повернулись друг к другу, все обсуждали невероятное известие о чуде.

Привычно перекрывая ропот звучным мелодичным голосом, отработанным на многолюдных мессах, епископ ответил, привстав: