Винг

Раньше Эдвард как-то и не замечал этих пасторальных особенностей Грейлстоуна. А сейчас… За два года войны сакс чего только не перенюхал! Гарь пожарищ, трупный смрад, кислая испарина лихорадки, невыносимая вонь антонова огня, вроде бы ко всему притерпелся и не выделял особо ничего. И вот, поди ж ты, родной, мирный, домашний свинячий дух заставил чаще забиться сердце!

Древний, ему исполнилось больше трехсот лет, замок сохранил сакского владельца до сей поры потому, что в печальный год завоевания Вильгельмом Нормандским Англии тогдашний тан перенес в Грейлстоуне тяжелую осаду войск претендента Тости, был ранен и не успел под Гастингс, не сгинул там, не скомпрометировал и впоследствии себя участием в заговорах против норманнов, и они этот сакский род, морщась, терпели и ныне, используя его авторитет среди исконных жителей Йоркшира.

Здесь не жаловали захватчиков, но и не поддавались на соблазны и посулы многочисленных диссидентских сакских партий, регулярно поставлявших необходимое количество голов для украшения стен Тауэра. Но сидеть меж двух стульев, оставаться милым и нашим и вашим вредно для нервов, и грозные таны Грейлстоуна, не имея возможности отмстить по справедливости оккупантам, сварливо отыгрывались на домашних. Закон стаи: если тебя укусила сильная собака, тяпни шавку слабее тебя.

Отец Эдварда, тан Альред, не портил мягкостью характера семейную традицию. Ветеран Палестины, рыцарь и блудный сын невольно поежился в чаянии неизбежной сердечной встречи.

Ворота замка были закрыты с наступлением темноты, в кургузой надвратной башенке тусклым желтым светом мерцала бойница. В дружине тана к моменту бегства Эдварда в крестоносцы оставалось всего с пяток воинов. Явись сейчас, через сто с лишним лет, проклятый Тости, нипочем бы не выдержать осаду. Правда, окрестные мужики-йомены обязаны были являться с луками и топорами на зов господина-тана, но проверять их готовность не стоило по двум причинам: чтобы не дразнить гусей-норманнов бряцаньем оружия, ну, и чтобы не разочаровываться в преданности вассалов. От сознания вопиющей захудалости Альред спасался отечественным продуктом — элем, а на свиные деньги докупал к праздникам заморское виноградное зелье.

Старик привратник долго не мог уяснить, кто приехал, а когда, наконец, понял, его скрипучий, как колодезный ворот, голос выразил такую радость, что у Эдварда потеплело на сердце.

— Вы вернулись, молодой сэр! Как будет счастлива наша леди!

На подгибающихся от дряхлости ногах страж скатился по лестнице во двор и бросился в дом, где по патриархальному обычаю хозяева как раз ужинали всей семьей вместе с работниками.

Через минуту загрохотали засовы на воротах. Сунув узду шайра в руки Алана, Эдвард бросился под арку, влетел во двор и почти столкнулся с матерью, выбежавшей из дома ему навстречу.

Она обняла сына, вздрогнула, обжегшись о заиндевелые доспехи, но не отпустила, притянула к себе его голову, вгляделась в полумраке в лицо, непривычно пересеченное черной лентой повязки.

Вместе с матерью Эдвард вошел в трапезный зал, гудевший от нежданного появления опального наследника. Все головы сразу повернулись к двери, глаза уставились на него. Рыцарь в свою очередь обвел взглядом давно, с младенчества, привычную картину.

Во главе Т образного стола восседал старик Альред. Сжимая в руке серебряный кубок, он, как и все, глядел на сына. Эдвард с первого взгляда понял, как сильно сдал за два года отец, волосы на голове и короткая борода, окаймлявшая всегда красное, будто обветренное, лицо, стали совсем серебряными. Радостное лицо Бренды выглядывало из-за плеча дяди. Эдвард почти забыл за время разлуки, как выглядит предмет его юношеского обожания. Здесь же у стены притулился старенький лысый замковый капеллан отец Бартоломью. Ниже господ за столом устроились воины маленькой дружины тана, среди них за два года совсем не прибавилось молодых бойцов, а с ними какой-то бродячий монах в выцветшей рясе и музыкант с волынкой и лютней. Ближе к середине стола разместились работники: слуги, конюхи, коновал, плотник, торговец-коробейник… В самом конце теснились, сидели и стояли рабы-свинари в медных и железных ошейниках, обернутые в лохмотья и лоскуты облезлых шкур. В громадном новомодном камине, переделанном из обычного, топившегося по-черному в дни молодости нынешнего тана очага, жарко горели дубовые дрова, каждое полено в рост человека.

Мать чуть подтолкнула вновь обретенного сына к отцу:

— Входи, мальчик, здесь все тебе рады!

Эдвард шагнул к старому тану. Альред встал, качнулся, оперся рукой с кубком о край стола.

— Здравствуй, сын! Что-то давненько тебя видно не было… И в каких же краях летал? — прежний, знакомый с детства отцовский гонор был на месте, но голос звучал чуть надтреснуто.

Рыцарь расправил плечи, выпрямился, сразу стал на полголовы выше отца. А когда уезжал, был вровень. С грустью понял, что и он основательно вырос, и старик ссыхается с возрастом.

Ответил спокойно:

— Я ездил далеко, в Святую землю…

Альред покачал головой:

— Я думаю, земля везде одинакова, а свята — одна родина…