Виллет

Как только Жоржетта выздоровела, мадам отправила ее в деревню, что очень опечалило меня: я успела полюбить малышку, – но жаловаться не имела права, так как обитала в доме, где жизнь кипела и вполне можно было найти себе компанию. Каждая из учительниц уже попыталась со мной подружиться, но, испытав всех, я предпочла одиночество. Одна была хоть и честной, но не склонной к свободе мысли и тонкости чувств, к тому же эгоистка. Вторая, парижанка, чрезвычайно изысканная, оказалась глубоко порочной – без веры, без принципов, без привязанностей. Проникнув под оболочку внешней воспитанности, я обнаружила грязную болотную жижу. Дамочка обожала подарки, и в этом отношении третья учительница – во всем остальном совершенно безликая и незначительная – мало от нее отличалась, разве что обладала и другим отличительным свойством – алчностью. Ею правила любовь к деньгам ради самих денег. Вид золотой монеты придавал глазам особый, ни с чем не сравнимый зеленый блеск. Однажды, в качестве знака особого расположения, она пригласила меня к себе, открыла секретную дверцу и показала свои сокровища – целую гору пятифранковых монет – примерно пятнадцать гиней. Это были ее сбережения, которые она тщательно охраняла, как птица гнездо, куда отложила яйца, и, заглянув ко мне, рассуждала о них с упорным слабоумием влюбленности, весьма странным для особы, которой еще нет и двадцати пяти лет.

Парижанка, в отличие от нее, была расточительна и ветрена (во всяком случае, по образу мыслей). Второе качество показало свою змеиную голову лишь однажды, да и то очень осторожно. Судя по этому проявлению, рептилия принадлежала к странному виду, новизна которого подстегнула мое любопытство. Если бы змея появилась открыто, возможно, я сохранила бы философскую отстраненность и хладнокровно рассмотрела длинное гибкое тело от раздвоенного языка до кончика чешуйчатого хвоста, однако она всего-навсего прошелестела страницами плохого романа, наткнулась на поспешное и опрометчивое проявление гнева, замерла, а потом с шипением уползла, с того дня люто меня возненавидев.

Парижанка не вылезала из долгов, поскольку без меры тратила деньги не только на наряды, но и на духи, косметику, сладости, и жила от жалованья до жалованья. Какое холодное, бессердечное эпикурейство проявляла она в подобных вопросах! Вижу ее как сейчас: худая – едва ли не тощая, с узким землистого цвета лицом, тонкими, плотно сжатыми губами, тяжелым выступающим подбородком, широко открытыми, но холодными глазами, излучавшими свет корыстной страсти. Она смертельно ненавидела работу, а любила то, что называла удовольствием: вялое, бесцельное, тупое времяпрепровождение.

Мадам Бек прекрасно знала характер этой особы. Однажды она заговорила со мной о ней со странной смесью проницательности, безразличия и антипатии, и я спросила, почему она держит ее в своем заведении. Мадам Бек ответила просто: потому что это соответствует интересам заведения, – и указала на факт, который я уже и сама заметила: мадемуазель Сен-Пьер обладает уникальным, несравненным умением держать недисциплинированных учениц в узде. Ее сопровождала и окружала леденящая аура: без взрыва страсти, шума или насилия она вводила класс в оцепенение точно так же, как в безветренную погоду неподвижный морозный воздух обездвиживает бурлящий ручей. В смысле общения или знаний учительница приносила мало пользы, однако с точки зрения строгого наблюдения и исполнения правил представляла собой бесценную находку.

«Je sais bien qu’elle n’a pas de principes, ni, peut-être, de mоеures»[108], – искренне призналась тогда мадам, а спустя мгновение философски добавила: – Son maintien en classe est toujours convenable et rempli même d’une certane dignité: c’est tout ce qu’il faut. Ni les élèves ni les parents ne regardent plus loin; ni, par conséquent, moi non plus[109].

Школа представляла собой странный мир: беззаботный, шумный и замкнутый, где цепи старательно прикрывались цветами и во всем чувствовалось тонкое присутствие католицизма. Значительная так называемая «чувственная свобода» допускалась в качестве противовеса ревнивому духовному ограничению. Ум содержался в рабстве, но чтобы предотвратить нежелательные размышления на эту тему, максимально использовался каждый повод для физической активности. Здесь, как и повсюду, святая церковь стремилась воспитать своих чад крепкими телом и слабыми душой, то есть упитанными, румяными, здоровыми, радостными, невежественными, бездумными, нелюбознательными. «Ешьте, пейте и живите! – провозглашает католическая доктрина. – Заботьтесь о своих телах, а души доверьте мне. Я их вылечу и направлю по верному пути, обеспечу им дальнейшую судьбу». В этой сделке каждый истинный католик мнит себя победителем. Люцифер предлагает те же условия: «Всю эту мощь и ее славу дарую я тебе, ибо послана она мне и тому, кому передам ее. Если станешь поклоняться мне, обретешь все!»