Вилья на час

— Отец тогда спросил пьяницу про имя паренька. Видно его устраивала манера преподавания. Но я тогда еще не испугался, да и пьянчуга лишь невнятно пробубнил: «Он имя свое на нотах написал, чтобы скрипач знал, кого в молитвах поминать, что направил на путь праведный. Себастьян какой-то…» Отец вытащил меня из-за стола, желая раньше уложить спать. В сумерках мы планировали отправиться в Гамбург — вернее, туда должны были отправиться наши вещи. Почтовые лошади не любят нежить. У нас были свои, которым мы натирали морды соком осины — этот запах отпугивает волков, и они чувствовали себя в безопасности даже с двумя вампирами в седле. В Гамбурге мы собирались провести лишь пару дней. Отец потащил меня слушать орган, чтобы в очередной раз задеть мою гордость. Он заметил, что Иоганну Рейнкену для такой виртуозной игры потребовалось всего-то девяносто семь лет, а его сыну не хватило тридцати, чтобы начать играть хотя бы сносно. Я внимал органу с постной рожей и даже не сразу заметил, что органисты сменились. Плотный мужчина моего возраста в черном сюртуке играл очень хорошо, и отец толкнул меня в бок — смотри, он намного талантливее тебя.

Я промолчала, хотя прекрасно понимала тогдашнее состояние Альберта — и плевать, кого он тогда на самом деле слушал. Мать Димы постоянно тыкала нас носом в чужие успехи и говорила, что мы просто лентяи. Как у Димки только хватило терпения на девять лет, ведь он не мог, как я, плакать в подушку.

— Отец хотел, чтобы я начал серьезнее относиться к музыке. Он говорил, что я ленюсь. И когда я понял, что мне никогда не сыграть по чужим нотам, я начал сочинять свое. Плохо, кто ж спорит… Зато это звучало так, как мне хотелось. Тому, кому не дано верно воспроизвести чужую музыку, тоже порой хочется играть до боли в пальцах. Но отец орал и гнал меня от инструмента, а через час орал снова уже потому, что я не подходил к клавесину. Пусть у меня кожа оставалась, как у младенца, но мне было уже тридцать пять — и за всю свою жизнь я не услышал от него ни одного доброго слова. Я жил как в страшном сне. Не знал, к чему иду и когда все это закончится. Он ограничивал мои желания, заставляя выполнять только его приказы, которые я был не в состоянии выполнить. Отец не хотел, чтобы я взрослел, ему нравилось видеть меня шестнадцатилетним. Он боялся моего взросления, пусть и медленного, но неизбежного. Ему нравилось, что я был несчастен так же, как и он сам. Только не из-за отсутствия матери, а из-за присутствия такого отца. И он знал, что когда-нибудь придет день, когда я пойму, что не уступаю ему в силе, и его власть надо мной кончится. И самое страшное — я смогу стать счастливым, а он уже никогда. Тогда, после концерта, я впервые восстал против него — я сказал, что больше никогда не подойду к клавесину. Улица оставалась многолюдной, и отец не поднял на меня руку, хотя вряд ли он испугался людей, он испугался моей силы, которой я еще не знал, но в гневе мог все же применить — он не понимал, что я никогда не смогу ударить собственного отца. Но я ранил его словами слишком больно, и он отправился в кабак залить обиду на непослушного ребенка разбавленной алкоголем кровью. Я пошел с ним. Другого выбора у меня не было. Один я бы не добрался до нашего замка, а в городе я, не умеющий убивать, умер бы в первый же месяц. И еще я боялся, что с пива отец перейдет на шнапс. Тогда бы он потерял контроль, и к утру нашли бы трупы с перегрызанной глоткой. Но таких индивидуумов, которые не мешают пиво со шнапсом, в немецких кабаках не так-то легко найти, поэтому их приходилось караулить у самой стойки, чтобы убедиться, что они действительно заказывают свою первую кружку. Прости, Виктория, я засыпаю. Я дорасскажу о Бахе вечером за твоей первой кружкой пива.

Я свесилась с кровати почти тотчас, но Альберт лежал уже неподвижно с закрытыми глазами. Так, говорят, засыпают маленькие дети — раз, и их нет. Я вернулась на подушку и закрыла глаза, моля сон не принести с собой дурных воспоминаний.

Глава VIII

Я проснулась, когда Альберт уже был полностью одет. Только галстук не повязал. Наверное, чтобы хоть немного выглядеть по-деревенски, потому что даже со щетиной он оставался щеголем. Я вылезла из-под толстого одеяла вся мокрая и попросила пять минут на душ. Альберт все это время простоял подле портьер, не решаясь отдернуть. Это сделала я, когда он позволил мне к ним подойти. Еще не стемнело, но солнце спряталось за толстой пеленой облаков.

— Будет дождь? — спросила я настороженно.

— Нет, дождя не будет. Но ветрено. Возьми плащ. Он теплый.